(Перевод Р. Казаковой)
1
Я — казах.
Горечь жизни вкусил я с пеленок.
Умирал и рождался я тысячу раз.
Я смеялся —
и свет возникал из потемок.
Плакал — слезы лились
и у солнца из глаз.
Я — казах.
Я — бессмертное сердце,
в котором,
как дитя —
в материнской утробе родной,
вся, со всем необъятным,
бескрайним простором,
умещается степь
и становится мной.
Я — джигит,
испытавший немало на свете,
дерзко взгляд устремляющий
за облака, —
и ребенок,
чей облик неведеньем светел,
в колыбели,
к которой склонились века.
Я — казах.
Чья душа — чистый образ невесты,
той покорной и тихой,
чьи сладки уста,
что умела любить и с мужчиною вместе,
если надо, могла наточить ай-балта.
Я родился таким. Но потомок кого я?
Плоть кайсаков?
Иль гунна я отпрыск прямой?
Может, я — порождение солнца живое?
Нет, рабом был предтеча неведомый мой.
Все, бедняк, добывал он своими руками.
Мне оставил он песен премудрый завет.
От него мой характер -
как камень на камень.
А морщины мои — то слезы его след.
В жарких битвах в степи
города погибали
так, как падают люди
в священном бою.
По крупицам потомки
теперь откопали
их, легендами степь одаривших мою.
Воскресили полынью поросшие годы,
дорогие преданья седой старины,
позабытые войны, былые походы,
все невзгоды и радости
отчей страны.
Я — казах.
Не богат золотою казною,
золотыми хоромами не знаменит,
но богат той таинственною глубиною,
той великою тайной,
что время хранит.
Ни читать,
ни писать не умел я до срока,
знал веками лишь только
седло да копье.
На коне по степи я скакал одиноко.
Конь мой — все достоянье,
все счастье мое.
Не бежал я от света напуганным зверем,
не чужда была мудрость уму моему,
но не ведал путей я к заветной той двери,
что весь мир поделила на свет и на тьму.
Понял я, что земля — это шар. А когда-то
думал, повод привычно зажав в кулаке,
что она, как лепешка, ничуть не поката,
возлежит себе просто на сером быке.
Кто такой Архимед, было мне неизвестно.
В предвкушенье благом не зудело плечо,
не мечтал рычагом землю
сдвинуть я с места,
и плодов-то земных не отведал еще.
И Сократ был сокрыт,
и Гомер был неведом
мне, хотя в диких дебрях
заброшенных лет.
от незнанья слепой,
шел за ними я следом
и душою был зрячим,
как всякий поэт.
И Коперник, и Бруно...
Пришли б они раньше
в степь родную,
к ее дочерям и сынам,
и светлей она стала бы сразу
и краше,
и быстрее открылось бы
многое нам.
Я — казах.
Как трудны и черны были тропы.
Как обманчива даль,
сколько мрака окрест...
Я почти на столетие позже Европы
прочитал упоительный Комманифест!
Может, позже прочел,
но постиг раньше многих
я, столетьями грезивший
счастье добыть,-
нет прекрасней судьбы,
нет вернее дороги —
нераздельно с Россией и Лениным быть!
А сейчас меня слышат народы и страны.
Видят гордость
в чуть суженных солнцем глазах.
Я могу создавать мировые дастаны,
и вписал я в историю имя — казах..
Да, лишь только вчера мир узнал мое имя...
И к потомкам, которые хмыкнут: "Старо!" —
пусть летят через годы стихами моими
все презренные клички, что жгли, как тавро!
2
Я — казах.
Умирал я и тысячу раз
воскресал, чтобы жизни
продолжить рассказ.
Если плакал я,
солнце на небе темнело,
а смеялся —
и тьма отступала от глаз.
- Нет, тому не бывать ни сейчас,
ни потом!
Кто же станет ходить,
как не раб, за скотом!
Чингисхан,
я сровняю с землей твое имя
и смешные мечты о величье
святом!..
Хан и вправду два раза
речей не держал.
Так рукам горячо загребать
дважды жар.
Он, как мячик,
на меч мою голову поднял,
и стряхнул, и ногою со смехом прижал.
Забавлялись моей головой, как могли,
вслед за ним,
все, кто в степь к нам не с миром пришли.
В пыль втоптали гнездо мое войск их копыта.
Дымным заревом стонами годы текли.
Но из пепла вставал я, поверженный в прах,
наводя на врага изумленного страх,
поднимался я чудищем многоголовым,
каждый раз повторяя одно: "Я — казах".
"Я казах!" — и Тимуру я смело бросал,
когда, как джез-тырнак,
мою жизнь он терзал.
Чингисхан был шакалом, а этот был волком.
На костях своих жертв каждый
всласть поплясал!
Мнил Тимур себя богом...
Какой это бог?!
Убивал — и убить меня тоже не смог,
хоть разрушил, разграбил,
попрал мою землю
и — казалось бы —
верную гибель предрек.
В ранах все мое тело,
доселе больных.
Кровь живая еще не просохла на них.
Это — летопись горькая,
память былого,
след отчаянных бед
и страданий моих,
Кровь не высохла,
слезы, как прежде, — не пар.
На озерах краснеет камыш,
как пожар...
Вновь на землю родную
обрушилось горе
разрушительным,
буйным набегом джунгар.
На джайляу скота не увидишь опять,
нет аулов...
И время повернуто вспять.
Даже горный орел стал,
как люди, бездомным.
И красавице негде любимого ждать.
Песнь Асана-Кайгы я услышал тогда,
на домбре его скорбной играла беда.
"Не довольно ли вздохов?!" -
сказал я акыну.
Только плакать и плакать — не стоит труда.
Потом скот добывают, любовью — жену,
силой чувства творят
новой жизни весну...
Волей, стойкостью,
яростным знаменем песни,
кюем мужества вновь обретем мы страну!
Так бывало уже на родимой земле,
когда слово несмело качалось в седле
и одна лишь домбра
Джучи-хану посмела
рассказать напрямик
о случившемся зле.
Кюй заставил верблюдицу
дать молоко,
им джигиты красавиц
пленяли легко.
Свежий ветер поэзии мир осеняет.
Этим ветром живым я дышу глубоко.
У богатых богатство.
Как быть остальным?
Рай для избранных богом
неведом другим.
Только песня для всех.
Так пребудем же с песней, —
ею души сродним,
ею жизнь удлиним.
Пусть живет в наших песнях свобода сама.
Да не знают в грядущем народы ярма.
День настанет — и скажут:
"Казахом быть — славно!"
И обрушится старого мира тюрьма.
Я — казах,
Был растоптан и стерт я с земли,
молодой стебелек, распростертый в пыли,
ненасытным песком поглощенная капля,
вновь, как дуб,
разрастался я где-то вдали.
Собирал я друзей,
чтоб врагов вместе бить,
чтобы с ними кыстау, джайляу делить.
Волга, Яик, Иртыш — кочевые дороги,
где "орыс", имя грозное, стал я любить.
В трудный час
подал руку мне русский не зря: наша дружба светлее взошла,
чем заря.
Перед ним
расстелил дастарханом белейшим
свою душу я, всю без остатка даря.
И впервые в его зазвучало ушах
у моих очагов и в моих шалашах:
— Погляди мне в глаза
и пойми мою душу.
Я такой, как я есть.
Я казах... Я — казах!
Я кочую по свету, покуда живой,
я в долины иду за водой и травой.
Этот скот накормить мне Коран
не поможет.
До всего дохожу я своей головой.
Вообще — не Кораном живу и дышу.
Знаю, как мусульманин,
я в этом грешу.
А по правде признаться, так имя аллаха
в трудный миг очень редко я произношу.
Проку нет в шариате, я понял давно. Правоверный — чалмы не носил все равно.
Под чадрою любимые лица не прятал.
Все познать — так мне было судьбой суждено.
Отвечала земля на любой мой вопрос.
Солнце раны зализывало, как пес.
Вот он, мой шариат: этот ветер гудящий,
эта вольная сила цветенья и гроз!
Я пришел в этот мир не на миг, навсегда.
Степь-праматерь меня в Золотые года
добротою, как Хауа-ана, породила
и прекраснее в жизни не знала плода.
И поэтому я — это край мой степной.
Все рассветы его зажигаются мной.
Я — закатов его нераскрытая тайна,
я — и житель, и страж его строгий ночной.
Мои щеки,
как горные склоны, смуглы.
Там, в горах,
как в глазах моих, вьются орлы.
Что-то есть от меня
в этом зное палящем,
и в бушующей буре,
и в заводях мглы.
Обниму —
кости все затрещат под рукой. Поцелую — навек потеряешь покой.
Загорюю —
ничем не сумеешь утешить. Засмеюсь я —
веселие хлынет рекой.
Если падаю я, то упасть не боюсь.
Сокол, а не змея, —
под ногами не вьюсь.
Коль люблю, то поступками,
а не словами.
За любовь свою
только любовью борюсь.
Нет милее мне лебедя и соловья.
Песне и красоте жизнь открыта моя.
Ворон падок на падаль,
сорока — пустяшка,
к ним питаю душой отвращение я.
Муравей мне по нраву: привык он к труду.
Я подобной дорогой по жизни иду.
Мне отдать бы ему хоть чуток своей силы…
Трудолюбы ль не ценятся в нашем роду!
Я чабанскую палку сквозь годы пронес.
Я колодцев нарыл,— сколько на небе звезд!
Пас я скот и искал с неуемною жаждой родниковую воду прозрачнее рос.
Всех цветов мне дороже тюльпановый цвет,
алый цвет наших, кровью добытых, побед.
Я лелею свой сад, сроду к саду чужому, распрекрасному самому, зависти нет.
Для товарища рад я лучиною стать
И коню его гриву готов расчесать.
В своем доме врага я и пальцем не трону
и всегда помогу я упавшему встать.
Не гонюсь за вещами —
не долог их век.
Счастлив,
если стучится в мой дом человек.
За постой не возьму,
но потребую песню
с неуемною силой живительных рек.
Я тому — младший брат,
и помощник, и друг,
кто не схож с господином,
возжаждавшим слуг,
Хоть не раз
за свою простоту поплатился,
верю я, что хорошего больше вокруг.
И в народе моем, -
я всегда это знал,—
есть иные,
достойные вряд ли похвал...
Если кто-то из них от меня отвернется,
След потери такой
будет, право же мал.
3
Я — казах.
Горечь жизни вкусил я с пеленок.
Умирал и рождался я тысячу раз.
Я смеялся — и свет возникал из потемок.
Плакал — слезы лились и у солнца из глаз.
Кто назвал и когда меня именем этим,
скрыла жизнь…
Над могильной колдуя плитой,
полагает иной, что по возрасту — детям соответствует имя, что принято мной.
Все загадки откроет когда-нибудь время,
а пока до конца мне понятно одно:
человечество создано каждым и всеми,
и твое — бел лицом ты иль черен — оно!
Различаются люди... По цвету ли кожи беспристрастно вершить разделенности суд?
Нет! Есть люди. И звери,
Что с виду пригожи,
но родного отца за пятак разорвут.
Мои дети росли
в добром мире пространном,
но порой средь достойных
встречался дрянной.
Змеем алчущим,
баем, султаном и ханом
без вины был наказан
народ мой родной.
И недаром зверью уподоблен
в преданьях
образ ваш,
хан Аблай, Кене-хан и Джангир.
Не забыть никогда мне
о ваших деяньях,
от которых — узнай —
содрогнулся б весь мир!
Это отдали вы темноте и неволе,
как недобрые боги,
недолгий мой век.
Но дурную траву зла, насилья и боли
всю скосить порешил я,
простой человек.—
Прометеем прикованным рвался,
мечтая
об огне негасимом победных кресал.
Потрясал я могучим копьем Исатая
и стихом Махамбета года сотрясал.
Толстопузому хану нацелился в брюхо
и примерился к тоненькой шее его...
Уловило мое напряженное ухо
новой жизни шаги,
новых дней торжество.
Возле Волги, в лесу,
где нога не ступала,
основать я хотел бы счастливый свой ель.
скот пасти — но не так, как в былом,
где попало,
и зажить, как еще не случалось досель.
С белой юртой дворцовой покончить хотел я, ведь всегда о ней думал я,
как о враге:
разломать,
разорвать ее белое тело
и торжественно сжечь
на костре кереге.
Ее кошмы мечтал на куски
я разрезать,
на попоны обычные всю раскромсать.
Байских жен,
о которых не смел бы и грезить, этих нежных красавиц —
в наложницы взять.
Как копье мое жадное
жаждало драться!
На султанов и ханов
обрушен буран,
Затрещало и стало по швам
расползаться
Злое время,
что горько звалось Зар-заман!
И когда,
как в потоке бушующем семя, ханский трон зашатался,
готовый упасть,
белый царь спас от смерти
проклятого зверя,
черной саблей своей поддержал его власть.
Трон спасен, но до времени
это спасенье.
Треплет дрожь обреченные стены дворца.
И поклялся цветением степи весенним
я с врагом до победного драться конца.
4
Я — казах.
Умирал я и тысячу раз
воскресал,
чтобы жизни продолжить рассказ.
Если плакал я,
солнце на небе темнело,
а смеялся —
и тьма отступала от глаз.
Я — казах, но зову я Россию своей,
к невским водам пришел я
с печалью степей,
а родимую степь опечалил я звоном Петропавловской крепости
тяжких цепей.
Многодетная мать, велика и сильна,
в сыновья приняла меня эта страна.
— Никого,— повелела,—
на свете не бойся!
Разве только царя...—
Так сказала она.
— Как царя мне бояться? Я —
сын и слуга.
Станет жизнь моя, верю, ему дорога.
Неужели он милость свою не проявит,
неужели во мне он увидит врага?..
И наивности детской воздушный венец
водрузил я, надежд безрассудных гонец,
и покорным слугою с прошеньем смиренным
за отцовской защитой пришел во дворец.
И сказал, от волнения часто дыша:
— Из-за Волги, и Яика, и Иртыша —
я казах, я твой подданный...
Будь мне опорой!
В долгих битвах неравных устала душа...
Царь сказал:
- Вот нахал! Он о чем тут вздыхал?
Что такое — казах? О таком не слыхал!..
-Это, Ваше Величество,- те же киргизы…
- Так про что тут нам этот киргиз толковал?!
— Нет, казах,
не киргиз я!
Хоть числю в родных род киргизов,
судьбою похожий на них.
И одна черноокая мать,
может статься,
в детстве нам разделила
ломоть на двоих.
Быть киргизом... Киргиз,
я открою для вас,
значит — бурный Талас,
значит — гордый Манас!
Быть киргизом — достоинство,
не униженье.
Но-
Казах я!
Что в этом худого для вас?..
— Нет казахов!-
Царь в гневе сорвался на крик. –
Нет таких и не будет! -
И в этот же миг
я подумал, что, жаль,
не могу ему бросить:
— Алдияр, видно, ум у тебя невелик!
На востоке земли твоей — степь, и она —
не погост, а богатств небывалых казна.
И бифштекс, что трещит у тебя за щеками, сдобрен горькими каплями слез чабана.
Уж давно испытал ты на верность меня.
Был солдатом твоим, эту верность храня.
Если сам ты не помнишь,
спроси Бонапарта,
как я в Сене поил боевого коня!
Твой мужик не чурался соседства со мной, вместе гнули мы спины на пашне одной.
Он хозяин сохи, пособлю я волами...
Он со мною, я с ним — как с родимым родной.
Наши дети на двух языках говорят,
пьют из двух языков
дух мудрейший услад.
Стали с русским в степи
мы и вправду "тамыром"
Каждый ездит нередко друг к другу,
как сват...
Так вот
русская девушка Мариям,
дочь Егора,
к шестнадцати юным годам
полюбила Дудара
и песню сложила:
"О Дудар, лишь тебе
мое сердце отдам!"
Ни мулла и ни поп
не поссорили нас.
Бог на небе и царь на земле—
не указ.
Рубежи и границы
сердцам не помеха,
если общие -
радость и слезы из глаз.
Я — казах,
и не раз дух мятущийся мой
осенил Пугачев, мой сородич прямой.
Пропадал он в степи
и опять поднимался.
И вставал вслед за ним
я на праведный бой.
И не зря на просторе одном рождены
два героя, двух братьев степные сыны,
Богатырь Пугачев,
Исатай непокорный –
два могучих титана одной старины.
Не по нраву тебе они, царь! Это так.
А еще ненавистное имя "казак"
вспоминаешь, когда мое имя услышишь…
Я и он — два клинка, вдвое яростный враг!
Да, я — с бурей, гудящей,
чтоб трон твой стонал.
Ты не знаешь казахов... А Пушкин их знал.
Даже степь заковал ты в тюремные стены. Это ты в кандалы мои ноги вогнал.
Как собрат,
издалека к нам Пушкин пришел… Сходство судеб и душ
своей песней нашел.
Он хотел,
чтобы цепи свои мы порвали,
Сели вместе за общий,
за праздничный стол.
Песни... Степь —
словно море из песен — сама.
В них цветы расцветают,
грохочут грома…
Как Баян и Козы,
двух влюбленных надежды,
песни нас восхищают и сводят с ума.
И когда к нам пришел
тот великий акын,
то понять захотел он меня,
исполин.
И витал над кибиткой моею степною
вольный дух Пугачева
и русских былин.
Он казахское сердце стихами пленил,
золотые, святые слова обронил.
Рассказал он казахам
о русской Татьяне,
и Татьяну с казашкой Баян он сравнил.
Стал поэт моим другом навеки веков,
светлой нитью связующей двух языков...
Ну, а ты, государь,
ты — палач его злобный, повелитель невзгод и создатель оков!
И кобзарь украинский был другом моим. Вековою бедой поделился я с ним.
Ты погнал его в серой солдатской шинели
до аральской волны, издеваясь над ним.
Нам прекрасную песню Тарас подарил.
В ней с такою любовью о нас говорил!
А тебя, государь, окрестил кровопийцей
и на многое в жизни глаза нам открыл.
Я — казах... Да, меня ты не знаешь пока,
но не знаешь ты и своего мужика.
Лишь бы только друг друга
мы с ним понимали
будет ноша легка и дорога легка!
Что тебе до народа?
Ты занят собой.
Озабочен своей лишь
бесценной судьбой,
На чужом языке
ты бездумно болтаешь,
к человеческой боли
глухой и слепой.
Я — казах. Я отныне —
Абай и Чокан.
Тонкий лучик прозренья мне временем дан.
И в дремоте степной
уже зреют вопросы:
— Кто виновен? Как быть?
Как развеять туман?..
Слух обрел я и зрячею стала душа.
Между светом и тьмой
Истончилась межа.
Русский друг, мой тамыр,
мне однажды поведал
свои горести, сжав рукоятку ножа.
"Братство", "Равенство" —
я услыхал — и "Борьба".
Сень надежды коснулась усталого лба.
И подумал я: "Львиное сердце у русских,
если биться с царем позвала их судьба".
Если ты одинок, ты бредешь, как впотьмах. Рядом с другом забудешь сомненья и страх.
Мы — друзья, и о Разине Стеньке частенько вместе песню и русский певал и казах.
Мы по маленькой вместе, бывает, нальем,
и о счастье для всех загадаем вдвоем...
И летит пробка-царь,
как по донышку стукнешь.
Пусть потонет в стакане — твоем и моем!
Эх ты, царь-государь, даже капли тепла,
от которого хоть бы на время прошла
моя боль,
как от горькой водицы проходит,
не нашел ты —
и в сердце лишь холод и мгла.
Ты меня не услышал,
бездушный монарх.
И надежды мои
все повергнуты в прах.
То, о чем говорил я,
к тебе обращаясь,
мог услышать один только
разве аллах.
Впрочем, царь и аллах —
два единых лица,
два врага,
два преступника, два подлеца.
Я — в глазах у обоих
был пасынок бедный...
Ни в одном я признать не решался
отца.
5
Я — казах.
Горечь жизни вкусил я с пеленок.
Умирал и рождался я тысячу раз.
Я смеялся — и свет возникал из потемок.
Плакал — слезы лились и у солнца из глаз.
А однажды вдруг слышу я — степь задрожала.
Что случилось? Байга сотрясает аул?
Нет, то нового, грозного века начало,
то двадцатого века и грохот, и гул!
Разнеслось по степи далеко его эхо,
как желанная песня для жадной души.
И пришел Пятый год, как великая веха, освещающий дождь в душной, затхлой тиши.
Свежим ветром дохнуло, сверкнула зарница.
Как халата восточного яркий кушак,
в небе радуга вдруг заблистала — граница между старым и новым, к грядущему шаг,
Странно: красного в радуге
больше чем прочих,
тоже ярких, цветов...
Впрочем, кажется, нет.
Это сердце упрямое красного хочет,
видя в красном надежды
живительный цвет.
Нет, цветная дуга многоцветна,
как прежде,
это я стал другим,
я иначе смотрю,
доверяя столетьями
зревшей надежде,
на стального двадцатого века зарю.
На гнедом по степи я,
как прежде, кочую
или, топая пешим,
на бедность ворчу.
Если дым заводской я случайно
почую,
не пойму, что такое,
лишь нос ворочу.
Мой гнедой
заводского гудка сторонится,
что как Уркварта окрик,
чье имя — беда,
в чьем кармане Алтай златоносный хранится
и углем начиненная Караганда.
Белый царь, на вопрос мой ответь, отчего ты чужеземцев моей ублажаешь землей,
мне не дав никакой, самой маленькой льготы,
да и с русскими тоже — жестокий и злой?
Человек с четверенек когда-то поднялся,
шел, шагал,
постигал мудрость жизни земной.
Падал, вроде бы маленький, рос, изменялся,
красотою пленялся планеты родной.
Предки зад оторвать от земли не умели,
но сбывались прекраснейшие из идей:
крылья над изумленной Землей зашумели
птиц искусственных, в небо понесших людей!
Ползунов, Менделеев,
Попов, Ломоносов!
Исполины, чей гений повел нас
вперед...
Неужели,—
и это вопрос всех вопросов,— истощился уже их родивший народ?
Нет, не нищ на таланты
народ этот славный,
и когда-нибудь к солнцу весь мир
повернет,
и под знаменем радости
с буквы заглавной
он страницу истории
новой начнет.
Оттого-то прозреньями новыми молод
и степняк, что считал лишь
на пастбище скот, и встречается
с палкой чабанскою молот неизменно в работе -
который уж год.
С горнорудным Кильды я не мог
разминуться,
кем по жизни идти,
понял глубью души.
Полетел бы за тем,
кто помог мне проснуться.
Пусть он только б сказал:
"Я — басши, ты — косши"!
Как в горниле рождается сталь, я увидел.
Так родится и новый когда-нибудь мир...
Конь оседлан. Дрожи каждый, кто нас обидел! Дал сарбазам я крупно плетеный доир...
Начинается что-то, чего не случалось.
Языками пожаров разрезана мгла.
К байским юртам беда наконец-то примчалась,
и черна от хором белоснежных зола.
Песня века в сердцах сеет зерна отваги.
Песня века на бой за свободу ведет.
Далеко уведут эти алые флаги.
Еще сам белый царь
ниц пред нами падет.
Ухом чуткая,
степь разговорам внимает,
проникающим вглубь,
убегающим вширь...
И великую силу во мне поднимает,
понимает, что нужен сейчас
богатырь.
"Я — казах!"—
уходящему солнцу кричу я.
"Я — казах! "-
восходящему солнцу шепчу.
Как скакун,
в нетерпении землю топчу я,
и услышать "Аттан!"
я — "По коням!" — хочу.
6
Я — казах,
умирал я и тысячу раз
воскресал,
чтобы жизни продолжить рассказ.
Если плакал я, солнце на небе темнело,
а смеялся — и тьма отступала от глаз.
Я — казах.
Я по-своему тоже велик,
Я — как будто бы новый, седьмой материк
между старой Европой и Азией древней...
Но со всеми людьми вместе быть я привык.
Брел один я в ночи и совсем изнемог.
Взрыв могучий себя обрести мне помог.
Всплыл из тьмы я —
как остров со дна океана и к слепящему солнцу пришел на порог.
Я смотрю в удивлении, как марсианин,
на огни новостроек,
на мирную жизнь...
О эпоха, продли этой сказки сиянье,
палачом этой радости не окажись!
Лишь теперь я постиг,
Каждый день для меня стал сплошной
новизной. Слишком долго,
казахи, мы в детстве сидели
с великанской душевной своей
глубиной.
Горд я тем, что теперь даже деды читают,
что и ткань, и детали точить я мастак.
С моей легкой руки города вырастают,
а ошибки мои мне исправить — пустяк!
Ведь ошибки мои — те же самые дети, порожденные мной. Понял,
значит — созрел…
Как отец — малышу,
рад всему я на свете.
Научиться бы многому в жизни хотел.
И земля молоко,
словно мать молодая.
мне готова отдать...
И все дали ясны…
Но вдруг грохнуло что-то,
свистя и рыдая,
и мне в спину вонзилось
кинжалом войны.
Как ребро мое,
столб пограничный сломался.
Сорван подло с границы
надежный засов.
Тенью страшного прошлого
враг к нам ворвался.
И свобода иль рабство —
на чаше весов.
Подлый враг нашу землю советскую топчет.
И пока это так, — слышишь, Родина-мать —
спать не сможет казах,
есть казах не захочет,
не сумеет любимую поцеловать.
В пасть войны я попал,
в жуть кромешного ада.
Как мираж,
дни былые — в бессонных глазах…
У блокадного города, у Ленинграда,
сдал экзамен на братство народов казах.
Я — Джамбул, знамя песни страны боевое,
что грозой из солдатских не вырвало рук.
Я — защитник Москвы,
двадцать восемь героев...
Я — казах, Тулеген,
Алия и Маншук.
Имена их — мой паспорт,
пароль повсеместный,
золотник для победы на общих
весах.
И на вахте труда я,
бессонной и честной...
Девять пуль из десятка
отлил я, казах.
Я — солдат своей Родины.
Надо — умру я
за союз нерушимый
святых братских уз.
И от всех наших наций
теперь говорю я:
украинец, и русский я, и белорус.
Все мое здесь: добытая с боем свобода,
наших дней и бессонных ночей торжество.
На просторах страны нет такого народа,
чтобы братом своим не назвал я его.
На суровой войне и суровыми были,
и детьми мы, узнавшими радость и страх... И когда у врага мы впервые отбили
нашу землю, ее целовал я в слезах.
Мы прошли сквозь огонь, сквозь великие беды,
но хватило на слезы счастливые сил.
Плакал я, когда светлое Знамя Победы
на рейхстаге у всех на глазах водрузил.
Как Егоров, Кантария,
гордо ступая.
на великий последний взошел
пьедестал
сын земли моей отчей,
казах Кошкарбаев,
и навеки солдатскою славою стал.
А внизу догорал день
сияющий летний,
Шпрее воды катила,
как медленный свет.
Тень фашизма
в агонии билась последнея,
и чернел где-то Гитлера
пепельный след.
Труп есть труп. Но,
похожее на наважденье,
что-то вдруг поднялось,
что повергнуто в прах…
И тогда на рейхстаге,
как предупрежденье,
все же подпись свою
я поставил: "казах".
Вряд ли спросят теперь:
кто таков и откуда?
Миру имя мое не в новинку уже.
Это все справедливо, и все ж —
это чудо.
и известности той я стесняюсь в душе.
Только все-таки слава моя —
вправду слава.
И за славу мою честно кровь пролита.
Не дождем взращена она —
битвой кровавой.
Не добыча нечестная, не барымта.
Знал народ мой набеги захватчиков подлых,
он скитался немало и понял навек:
уничтожить войну — вот воистину подвиг!
Тех, кто сделает это, восславь, человек!
Словно маршальский жезл,
мне — чабанская палка. Я у мирного поля и неба в долгу.
Как детишек,
ласкаю я саженцы парка,
и детишек, как саженцы, я берегу.
Но ни поле,
ни сад мне не будут отрадой, если снова на Родину
враг нападет.
Ты, Отчизна, меня позови,
если надо!
Как тогда,
в сорок первый пылающий год.
Эти чувства —
трофей самый мой знаменитый,
что принес я с войны
после бед и невзгод.
На меня, что в трудах и заботах,
взгляни ты! Я — казах, я — твой мирный
счастливый народ.
7
У подножия гор кюй зазвучал.
Алатау, ты эхом его повстречал,
отвечая оркестру согласною нотой,
до небесных просторов его ты домчал.
Он помчится, рассеивая туман,
этот кюй "Торжествующий Казахстан".
Ждет скала его горная, словно девчонка,
что к джигиту склоняет трепещущий стан.
Одинока скала, одинока гора...
Одинока когда-то была и домбра.
Одиноки мои соплеменники были.
От такого житья
не дождешься добра.
Знаю я, известна пословица всем,
что, мол, гусь одинокий
не слышен совсем.
Славный Курмангазы одинокую песню
все же нам подарил,
как поэму поэм...
А теперь, как немой,
не бормочет домбр!
весела,
словно дождичек из серебра.
И керней, и кобыз подпевают ей
в голос.
а еще контрабас... Ах, какая игра!
Как мое, ее имя, повсюду звучит.
И о ней, сладкозвучной,
молва не молчит.
Обрела она многих друзей
в целом мире,
и печальную жизнь,
как в былом, не влачит.
Удивительным этим оркестром горды
горы — гордых верблюдов присевших ряды.
Дух степей в его каждом
счастливом аккорде,—
но не тех, что томились лишь жаждой воды.
Степь теперь изменилась и стала иной.
Вознесла города моя степь надо мной.
Для людей дастархан расстелила богатый. –
если мимо идешь, не пройдешь стороной!
Темиртау, Кентау — какая земля!
Медь и золото, целые горы угля.
Разве степь —
эта светлая зелень джайляу,
эти юные рощи и эти поля?
Больше путника жажда не мучает тут,
и куда-то его миражи не ведут.
Раньше люди промаются месяц
в дороге —
ни единого домика
все ж не найдут!
Разве степь —
это щедрая Сарыарка,
где пшеницы златая струится река?
Там воскресшие песни
Бержана струятся, и хлеба в горизонт бьются,
как в берега.
Где беззубый кетмень и мотыга,
ответь.
Степь увидев такою,
как не онеметь?
Как невеста,
в любви отыскавшая счастье, начала степь по-новому
молодо петь.
Бог веками висел надо мною, кряхтя.
А теперь он — как малое вовсе дитя. Образумился вроде, оставил в покое,
лишь громами порой для детей тарахтя.
Пели мы "Ал-коныр", песню нашей земли.
С ней к влюбленному сердцу любимых влекли.
А теперь с Байконура в огромное небо,
в нескончаемый космос летят корабли.
Байконур — "бай", "коныр"
значит — шедр и богат. Нынче край наш и щедр,
и богат, и крылат.
Со степной байконурской
высокой ступени далеко устремит
человечество взгляд.
Степь была только ширью,
теперь она — высь,
раз с нее
корабли в небеса поднялись, Сыном стал и моим
сын России Гагарин.
Степь моя —
и его колыбель,
согласись!
Здесь мечты воплотили
Эйнштейн н Кюри: здесь и каждый — выдумывай.
Пробуй, твори!
Здесь царит возрожденный,
живой Циолковский,
над бумагой корпя от зари до зари.
Степь моя — колыбель настояшей весны.
С нею связаны лучшие наши сыны.
Вспоминаю Сакена и помню Каныша… Колыбель, ты баюкала гордость страны.
Наш тебе самый нежный и шедрый рахмет –
и за тех, кто живет, и. за тех, кого нет.
А ушедшие — дважды рожденными стали.
Не сотрет их следы бег стремительных лет.
Степь моя, торжествуй и счастливою будь!
Но, смотри, не кичись
и не бей себя в грудь.
Знай, как гимн, твоя самая тихая песня
к сердцу каждому смело проложит свой путь.
Эти звуки —
журчанье прозрачных ручьев, звон серебряный смеха,
шуршанье хлебов. В них слышна
вдохновенная песня акына,
та, которой влюбленных
пленять он готов.
В этих звуках
сердец миллионы стучат.
Эти звуки —
как скачущий с гор водопад. Несравненного мужества знаки живые,
словно птицы,
летят и не знают преград.
Иногда,
мягкой нотой отмеченный вдруг,
сказку дарит округе задумчивый звук.
Да, земля наша вправду —
акын из акынов. Посмотри: все пронизано
песней вокруг!
Эту землю пойми — и меня ты поймешь,
люд почтенный,
привыкший накапливать ложь и глаза забинтовывать грязной
портянкой. Посмотри хорошенько:
как день мой хорош!
Ну а Укварт, коль взор устремляет сюда,
то какой ему кажется Караганда?
Я слыхал болтовню:
стал-де уголь наш белым…
Ну не уголь он прямо уже, а вода.
Для меня эти уркварты слишком низки,
чтоб копаться в природе их жгучей тоски.
Да, тоскуют они, что уже невозможво
отрывать от страны моей болыпе куски.
Казахстан возрожденный
им не с чем сравнить.
А могли бы — и дружбы счастливая нить
нас связала бы с краем похожим, далеким… Только нет его, нас же им не отменить.
Если ты одинок,
ты бредешь, как впотъмах.
Рядом с другом забудешь
сомненья и страх.
Русский, и армянин, и грузин, и татарин...
Наша дружба святая —
у всех на устах.
Все поют — он нам общею радостью
дан-
этот кюй "Торжествующий Казахстан"!
И скала от восторга дрожит,
как девчонка,
что к джигиту склоняет трепещущий
стан.
8
Я — казах всей душою и плотью своею.
Чту традиции, предков житье и бьггье.
Даже в мертвых пустынях сады я взлелею, потому что и это — наследство мое.
Пусть судьба мне
арканом не целится в ноги,
пусть наследия злобно меня не лишит,
не мешает мне путами в дальней дороге
и препятствий тому не чинит, кто спешит.
Каждый день для меня — как подобье восхода. Все вперед! И — ни шага, ни взгляда назад.
Для иных — как для женщины новая мода,
мой пример. .. Я ловлю их буравящий взгляд.
Городское есть нынче
во мне и степное...
Пусть глядят! Видно,
"мода" подходит ко мне,
Вот старик в тымаке
отвергает родное,
ходит в шляпе,
как раньше скакал на коне.
Вот девчонка...
Колышатся перья при вздохе...
И камзол... Но вокруг
никому не смешно.
И не скажут:
она не из нашей эпохи!
В ней традиции с модой
смешались в одно.
Я когда-то на стул опускался
с опаской,
словно он — пень прогнивший.
Теперь посмотри:
не зальюсь я смущения
красною краской
и на стульях сижу,
как на тронах — цари.
Я тянусь к высоте, что не знает предела,
и себя я ищу — этим люди сильны.
Я похож на других... Так же сердце хотело поглядеть на луну и с другой стороны.
Гость придет — дам подушку ему, одеяло. Угощенье готово: кумыс и казы.
А захочет — за стол,
как ни в чем не бывало!
Ну а если охотник, — есть беркут и псы.
Но пускай, увидав старину в моем доме,
не решит, что лишь к этому я и привык,
ничего отыскать не стремящийся, кроме
тех нелепых улик, что звучат "шыл" и "шлык".
"Казахшлык" — этим словом подчас прикрывали тупость, алчность,
незнанье свой подлинный лик. Имя нации этим моей оскверняли
те, кто лживо придумали
тот "казахшлык".
Нет, далек я от них
с суетой их напрасной.
Для того ль добывал -
Прометеем — я свет?
Мы с казахами этими — нации разной,
этой тьмы беспросветной в душе
моей нет!
Я — со всеми людьми дорогими моими.
Честной дружбы огонь —
в моих зорких глазах.
Дайте сто паспортов,
где казахское имя,
тот, кто "шлык", тот, поверьте,
не я, не казах!
Не хочу я кичиться,
стараться "на тему",
одеваться,
старинный храня колорит.
Не хочу кочевать и чалму не надену,
чтоб иметь подобающий "нации" вид.
Я — казах,
я трудом свою славу добуду,
жизнью-песней людей соберу дорогих.
Средь других я вороною белой не буду,
но сумею остаться собой средь других.
"Я —казах!"-
от меня враг услышит недаром. Другу умному тоже скажу: "я — казах!"
Пусть мой враг, коль не глуп,
не грозит мне ударом!
Друг мой умный пусть будет уверен в друзьях.
Я — казах,
род людской, те черты и приметы,
что у всех в этот век —
смуглый лик мой хранит.
И, как все,
я сегодня — разведчик планеты,
и сверлит в эру космоса
взгляд мой зенит.
Не считай меня баловнем!
Ты ли не знаешь,
сколько было несчастий и разных
невзгод.
Что посеешь,
то осенью и пожинаешь.
Раньше многих хотел я —
и встретил восход.
Жизнь идет. Поднялся Казахстан мой
родимый,
как вся наша страна — многодетная
мать.
Если б был на земле счастлив только
один я,
я себя не посмел бы счастливым
считать!
От рожденья равны
все мы, люди, на свете,
Все крылаты,
и всех нас влечет красота.
И когда на планете рождаются дети.
Крик младенческий всем отворяет уста.
Но потом появляются споры и ссоры,
те становятся злыми, что были добры… Прекратим же,
о братья, земные раздоры
перед чудом полета в иные миры!
Человек, ты — моя бесконечная тема,
и меня просто баловнем ты не считай.
Обо мне и тебе — эта наша поэма!
Протяни свои руки, возьми, прочитай.
Мать-отчизна, я сын твой,
нежнейший и кровный.
Всей душой, всею степью, которой — цвести,
я люблю тебя высшей любовью сыновней!
Если это звучит слишком громко, прости.
Не суди, коль порой
слишком громко кричу я,
Не подумай,
что я огрубел, одичал...
По степи бесконечной веками кочуя,
слишком долго я,
слишком бесправно молчал.
Ты прости меня, мать,
если слишком ликую.
Никаких нет сегодня
для счастья помех.
Но понять ты должна:
жизнь я прожил такую, что хочу наверстать я
и радость, и смех.
Пали троны.
Звезда бедняков воспарила. Землю нам к небесам
суждено поднимать.
И фамилию с именем —
мне подарила тоже ты, моя светлая Родина-мать.
По тебе мое сердце удары сверяет,
и одной лишь тебе все доверено им.
Флаг и Герб Казахстана
над миром сияет — нескончаемо — образом светлым твоим.
***
Непросто под пулями встать. И огонь,
Поверьте, непросто принять на ладонь.
Непросто, споткнувшись, не пасть с вышины, Непросто предвидеть удар со спины.
Непросто уйти от коварных интриг
С улыбкою вместо рыданий глухих.
Бывает, становится это судьбой...
Труднее — победа твоя над собой,
Над слабостью, над прозябаньем в тиши –
Чтоб люди услышали голос души!
Надеется смерть на бредущих без сил...
Тот смерть победит, кто себя победил!