Осенью 1892 года Валерий Брюсов, ведущий поэт Серебряного века, нашел эвристическое слово «символизм». Ничто не предвещало тогда, что в одной из колониальных окраин России через год родится ребенок, который, повзрослев, спустя каких-нибудь два десятилетия, будучи студентом московского Высшего литературно-художественного института, возглавляемого тем же Брюсовым, предстанет перед ним вполне сложившимся символистом, открывшим новые пути для казахской поэзии.
Покрыты тайной мотивы, подвигшие Магжана Жумабаева, стать приверженцем русского символизма. С небывалым ожесточением было предпринято все, дабы предать забвению память об этой исключительной после Абая личности. У поэта, троекратного узника тоталитарного режима, а в 1938-ом уже казненного, были уничтожены все его рукописи, в том числе почти все документы, касающиеся его жизни и творчества. Только в хранилищах Государственной библиотеки Москвы мы с огромной радостью обнаружили целыми и невредимыми его поэтические книги, отличавшиеся оттого, что имела казахская литература прежде и чем располагает она теперь. Именно Магжан, один единственный в Центральной Азии, нашел в себе силы и возможность влиться в новый мировой поток, получивший название «декадентство».
Символистские стихотворения Магжана Жумабаева - явление особое, до сих пор не постигнутое национальным литературоведением. То был плод роскошный, великий, хотя и не понятый современниками. Магжан, как и именитые 104 его учителя, воспевал вождя гуннов Аттилу, с той лишь разницей, что для него этот громкий герой истории начала первого тысячелетия был еще праотцом тюрков, а, следовательно, и казахов. Содержание культурно-исторической ретроспективы в стихотворениях Магжана «Огонь», «Пророк», «Восток» конечно, носило в себе явные отзвуки стансов Дмитрия Мережковского «Дети ночи». В этом стихотворении был очерчен круг национального анклава, который, действуя внутри контекста общемировой истории, в иные периоды оказывал на нее решающее влияние. Для Магжана важнейшим было мистическое, провидческое назначение поэта, которое он воспел в этих трех стихотворениях. Впервые в его поэзии возникает идея неотъемлемости поэтического горения от стихии огня и света. Ведь огонь с давних времен почитался как божество, становился символом света. Значит, поэт мог состояться только тогда, когда, угадывая видоизменения огня, пророчествовал, мог донести до людей великие изменения в жизни.
Вячеслав Иванов, «понтифик» русского символизма, в своем стихотворении «Кочевники красоты», декларируя задачи новой поэзии, призывал ринуться «вихрем орд на нивы подневолья». Вот эти строки:
Топчи их рай, Аттила,-
И новью пустоты
Взойдут твои светила,
Твоих степей цветы.
Этот же образ россыпью стихотворений Магжана звучит с подчеркнуто национальным пафосом.
Я иду, я иду, я иду,
Пророк, рожденный Солнцем и Гунном.
(Подстрочный перевод).
Лирическим героем здесь выступает не столько сам поэт - представитель казахского народа, - сколько сама казахская степь, ее народ в целом, который воспринимается преемником гуннов, свершивших в свое время поход «от Алтая до Альпийских гор». Отсюда аналогичное паблисити, утверждение о том, что он, как растворенное в оргиастической массе дитя Солнца, охвачен решимостью «выколоть глаза» темным силам Зла.
Начав с просветительских заклинаний, Магжан, однако, довольно быстро отошел от традиционного дидактизма восточной литературы. Поиски новых способов изобразительности, по всей вероятности, и привели его к символизму, который к тому же претендовал на роль целостного мировоззрения, обещал расширить возможности человеческого мышления путем активизации бессознательного начала, освоения трансцендентного, находящегося за пределами здравого смысла обыденного сознания. В этом смысле символизм смыкается с фрейдизмом, хотя сравниться с ним в практических делах он не смог нив коей мере. Ничего не вышло из теургических претензий символизма на тотальное переустройство общества путем магического воздействия на волю богов и духов. Вместе с тем, стремление символизма к открытию глубинных тайн бессознательного само по себе послужило постановке все новых проблем в художественном постижении тайн человеческого бытия. Александр Эткинд, исследователь истории русского фрейдизма, в книге «Эрос невозможного. История психоанализа в России», раскрывая сущность русского религиозно-культурного ренессанса начала XX столетия, подметил некоторые особенности символизма в России. Этот дискурс, на наш взгляд, можно отнести к евразийскому пространству, т.е. странам, находившимся на территории бывшей царской России в целом. Данный сюжет имеет в виду разработку вечной темы мировой поэзии - связь любви и смерти. Реализация же этой темы, по мнению А. Эткинда, в России проходила под знаком Диониса, растворения индивида в оргиастической мистерии.
У казахского поэта тема любви и смерти облечена в некую тайну бессознательного, которое в осознанной форме видится как знак Танатоса - инстинкта смерти. Она, т.е. смерть, переносит в мир Бога виноградарства и виноделия Диониса - Вакха - Бахуса, вовлекает в своеобразную вакханалию, где человек свободен от мирских забот по «обслуге желудка», рутинного быта, погружен в нечто сладкое, убаюкивающее. И в результате из-под пера казахского поэта-символиста выходит обширное стихотворение под названием «И меня ты, смерть, убаюкай...» К примеру, такие строки:
Под волною жемчужнопенной
Есть аул необыкновенный -
Шестьдесят белокрылых юрт.
По красавице в юрте каждой.
В том ауле они однажды
Свой последний нашли приют.
Словно водоросли, их косы,
Все наги, волнистоволосы...
Сердцем пью сладчайшую муку.
С ними вместе меня убаюкай,
Убаюкай, смерть, убаюкай!
(Перевод Л. Степановой)
К этой стране, к морю тянет руки юноша, не вкусивший любовной муки...
Члены КазААП, затем соцреалисты, эти строки Магжана воспринимали враждебно, с негодованием. Так, в 1927 г. молодой тогда Абдильда Тажибаев атаковал поэта следующей тирадой:
Не ищу, как Магжан, могилу Коркута.
Не молю у звуков Кобыза смерть.
Не брожу по стели лишенный разума.
О, могучая трудовая страна русских и казахов.
Гоню от себя и смерть, и могилу.
Укажу Магжанам на место похорон.
( Подстрочный перевод)
Думается, что для объективной оценки стихотворения Магжана требуются иные критерии, позволяющие избежать буквализма, прямолинейности. Магжан Жумабаев отнюдь не погружался в грезы по суициду и прочие мерзости. Слова «И меня ты, смерть, убаюкай...», если глубже вникнуть в их смысл, вовсе не воспринимаются как призыв к уходу в мир иной. Троцкий, который тоже не был лыком шит, в свое время писал, что как марксизм принес ясность в экономику, научил преодолению анархии капиталистического производства, так фрейдизм организует душевный хаос человека.
В самом деле, не в связях ли символизма и фрейдизма заключена разгадка магжановских размышлений относительно жизни и смерти?
- Я уподобился зрителю, который не понимает, что происходит на сцене.
Примерно так в своих показаниях органам НКВД описывал Магжан свое состояние после Октябрьской революции и в годы Гражданской войны. Хаос в душе вызван взбаламученной социальными катаклизмами степью. Эти переживания, превращаясь в поэтические, получали романтическую окраску. А если сказать более точно - в ее разновидность - символизм. Эту закономерность в свое время подметил Владимир Ходасевич. Он писал «о попытке слить воедино жизнь и творчество... как о правде символизма».
Однако подобное сближение жизни и поэзии обретало своеобразную форму и смысл. Произведение создавалось по идеалу его автора, а не адекватно действительности. И, конечно, идеалом Магжана являлись иные цели, нежели смерть.
Как бы трудно ни было Магжану, он никогда в своих произведениях не поэтизировал тупиковую ситуацию, безысходность. Красноречивый пример - стихотворение «Берниязу», также написанное в символистском ключе. 23 февраля 1923 г. покончил собой молодой поэт Бернияз Кулеев, работник Казгосиздата, составитель казанского сборника стихотворений (1922) Магжана Жумабаева. Поэт посвятил памяти молодого друга большое стихотворение. Что примечательно, Магжан, вопреки инсинуациям своих врагов, никоим образом не славит смерть, наоборот, пишет о случившейся трагедии с глубокой скорбью и горечью. Разумеется, настолько, насколько это возможно в символистском произведении. В нем другими словами, но опять-таки изображаются те же шестьдесят белокрылых юрт на дне моря, те же смеющиеся девушки с волнообразными волосами... Молодой поэт оказывается на месте побоища двух вечно враждующих полярных сил - жизни и смерти. И, вступив с ними обеими в неравную борьбу, он погибает. Сетуя на младшего брата, Магжан высказывает мнение, которое, собственно, и составляет идею стихотворения: вечно враждующих антиподов - жизнь и смерть - может, породнить лишь духовное начало - сила поэзии, очарование словом. Не уразумев это, несмышленыш взялся за лук и пустил стрелу, которая рикошетом ударила по нему же самому. Такую версию гибели молодой жизни даст поэт-символист. Сакраментальный смысл происшедшего для него ясен как день. Жизнь - степь, акын - бредущее по ней дитя. Жизнь - пена, и пучина, заколдовав, играючи расправляется с ним, если он в нужный час, в нужную минуту не смог вырвать из сердца заветное слово.
Эти идеи, для Магжана Жумабаева были, пожалуй, ведущими, сердцевиной всей его поэтики на путях исканий. Не раз было замечено, что противоположности сходятся. Вода и камень. Лед и пламень. Небо и земля. Магжан настолько уверовал в свою парадигму, что одно и то же четверостишие, содержащее мысль о примирении таких антиподов, как жизнь и смерть, повторяется дважды: в начале и в самом конце стихотворения о печальной участи бедного молодого человека Бернияза. Смею предположить, что вера Магжана Жумабаева в могущество, неземную силу поэтического Слова была одним из факторов, приведших его к символизму, исповедующему учение о возможности постижения запредельных истин, общения с духом потустороннего времени и пространства.
События первой русской революции 1905 г., первой мировой войны, мобилизация казахов на тыловые работы всколыхнули казахскую степь. Не случайно в творчестве Магжана возникает тема будущего и настоящего его народа и становится одной из ведущих. Да, Магжан пел о любви, как никто другой в казахской поэзии, но он не мог представить себе, что она существует раздельно от любви к родине и к матери. В стихотворении «Люблю» («Сїйемін») у Жумабаева впервые возникает поэтическое осознание единства этого чувства. Поэт высокой романтической мечты, трудной судьбы, красивой и грустной любви говорит о том, что любит - иссохшую старую мать с выцветшими глазами, жену, у которой нет ни райских песен, ни жгучих объятий, народ свой, живущий старыми законами и идущий за своим скотом, землю свою Сары-Арку - без леса, гор, воды…
До Жумабаева это все существовало в поэзии отдельно - любовь к природе, к женщине, к матери, к народу. Поэт показал не только единство этого чувства в человеческом сердце, но и целостное его поэтическое осмысление. Как рефрен звучат слова высокого признания: «Не знаю, почему - эту мать я люблю», «Не знаю, почему - эту женщину я люблю», «Не знаю, почему - этот народ я люблю», «Не знаю, почему - эту землю я люблю».
Образы матери, родины, народа сочетались как в фольклоре, так и в лирике казахов. Тема Родины в контексте интимных чувств никогда так не звучала в казахской, да и во всей восточной поэзии.
В казахской поэзии великий Абай воспел любовь как истинной чувство, возвышающее человека. Он соединил любовь к природе с любовью к женщине, опоэтизировал и высокую страсть, и всепобеждающую любовь, горевал о несчастной женской доле и жаждал счастья, любви и равноправия для матерей, сестер, возлюбленных. Молодой Магжан идет дальше своего учителя. Он осознает, что мир женской души - глубокая тайна, нежность женской души незримо связывает ее со Вселенной. В стихотворении «Женщина» («Јйел») поэт говорит о страхе, горе первого человека, изгнанного из рая. Созданная из шелка ветров, вечно цветущих цветов, серебра живой воды женщина, дающая жизнь, связывающая племя людей со Вселенной, стала предметом купли-продажи. Поэт понимает это как великий грех всего человечества, более всего присущий народу. Идея его лучшей поэмы «Батыр Баян», пожалуй, имеет истоком именно это стихотворение, главный смысл которого в том, что человек счастлив, когда ничто не мешает ему любить то, что он считает краеугольными основами своей жизни.
Начало ХХ века характеризовалось в русской литературе упадком реализма и пышным цветеньем модернистских течений. Среди всех литературно-художественных направлений наиболее близким для Магжана оказался символизм и его представители: В. Брюсов, А. Блок, Д. Мережковский.
Как литературно-художественное течение, символизм начинался там, где форма и звучание стиха, поэтический образ подвергались таким изменениям, которые были следствием придания им дополнительного всеобъемлющего, общечеловеческого и мирового значения - символического значения. Образ-символ, родившись на национальной почве, становился общенациональным, близким и понятным в контексте человеческой культуры (Прекрасная Дама, Пожар, Огонь, Восток, Страшный мир, Ветер - у А. Блока).
Образ-символ был близок Магжану именно многозначностью, возможностью поэтически выразить обобщения мирового значения. В основе такого образа-символа лежат общечеловеческие понятия и идеалы. Обращение Жумабаева к символизму давало возможность прорыва его поэзии не только к широкой аудитории, но и включения мирового литературного, прежде всего включения западноевропейского и русского опыта в практику казахского стихосложения. В этом аспекте категория времени чрезвычайно концентрировалась, как бы «сжималась» на фоне общечеловеческой истории. Поэтому не кажется внехудожественным моментом в поэме «Коркыт» включение лирического голоса, исповеди лирического героя и его заветов, касающихся проблемы поэта, времени, народа, наряду с поэтизацией жизни и трагедии Коркыта. Поэма М. Жумабаева «Батыр Баян», сюжетной основой которой была легенда о реально существовавшей личности, стала показателем качественного изменения в его поэзии. XVIII век, великие страсти описаны поэтом, но решает он глубоко современные вопросы о личности и истории, о любви к родине и понимании чести. И приходит к потрясающей нас трагической догадке: несчастен человек, выбирающий между долгом и любовью, несчастное время, которое ставит эту дилемму перед человеком. И если молодой Ноян выбрал любовь и погиб, то батыр Баян велик вовсе не тем, что убил своего брата, выполнив свой долг, а тем, то не смог с этим страшным грузом в своей душе далее жить, искал повсюду смерть и нашел ее. История взваливает на человек непомерную тяжесть, которую он может вынести, но только внутренние противоречия смогут привести его к решению уйти из жизни. Гибель батыра Баяна предрешена не судьбой, не провидением, а страшной и трагической историей казахов. Она словно напоминает и предостерегает: «человек тверже камня и нежнее цветка», душа человека хрупка, а век жесток.
Таким образом, Жумабаев в ранней молодости узнал не только о символизме, но и был хорошо знаком с творчеством многих его представителей. Он часто полемизировал со «старшим символистом» Д. Мережковским, с одной стороны, перенимая его образный ряд, а с другой стороны, отрицая его идею поиска нового Христа и предлагая дружбу Сына Солнца - Сына Востока в качестве обновляющего душу средства.
Как требовательный и талантливый автор, Жумабаев не допускает прямого следования образной системе того или иного поэта-символиста. Но общий тревожный пафос перемен, выражаемый всеми символистами в образах ветра, непогоды, природных катаклизмов, естественно, встречается и у казахского поэта.
Традиционная напевность казахской поэзии доведена Жумабаевым до самого предела, где кончается поэзия и начинается музыка. В ставшем уже классическим примером стихотворении «Шояны», как и во многих стихах Жумабаева, применена изощренная звукопись, которая известна казахской поэзии еще со времен Шалкииз-жырау (XVII век). Особый взгляд Магжана на роль поэта-пророка и провидца зиждется на его преклонении перед древней поэзией (не случайны обращения к Коркыту, Койлыбаю), и этот взгляд созвучен, близок тому, как это воспринимали русские символисты от Мережковского до Блока.
Магжан Жумабаев унаследовал и развивал на казахской почве идейные и содержательные открытия русского символизма, которые он интуитивно, но точно понял прежде всего как открытия самого Блока.
Елеукенов Ш. Об одной парадигме поэта-символиста М. Жумабаева // Казахская литература: новое прочтение / Ш. Елеукенов.- Алматы: Алатау, 2007.- С. 92-97
Бейбытова К. Магжан Жумабаев и русский символизм // Нива.- 1998.- N3.- C.71-75