МОЙ ГЛАВНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Однажды газета «Комсомольская правда» обратилась к своим читателям с просьбой написать о людях, оказавших наибольшее влияние на их жизнь. Такая постановка вопроса заставила меня задуматься: а кто же является моим Главным человеком? Ответ нашел сразу: мой старший брат, известный казахский писатель Ильяс Есенберлин. Он был моим воспитателем, советчиком и жизненной опорой с тех пор, как я себя помню. Если учесть, что Ильяс был старше меня всего лишь на один год и что мы остались круглыми сиротами, не прожив на белом свете и десяти лет, согласись, читатель, такое признание дорого стоит...
Мне хотелось бы подробнее рассказать о детских годах Ильяса, о его юности - это страницы, мало известные широчайшему кругу поклонников его таланта, а многие эпизоды нашего детства весьма поучительны и показывают, как рано проявились в моем брате чувство ответственности, пытливость, живой ум, развившиеся на таком прочном человеческом фундаменте его характера, как великая добросердечность. Как уже было сказано, мы рано осиротели. После смерти матери в 1924 г. на попечении отчима нас осталось четверо: старшая сестра Назым, Ильяс, я и двоюродный брат Ахметкали, тоже сирота, сын старшего брата отца, наш сверстник. Мы росли с ним как родные. Впоследствии он, как и мы с Ильясом, станет участником Великой Отечественной войны и спустя годы после ее окончания умрет от ранений, полученных на фронте.
Жили мы на окраине города Атбасара, в доме, который построили наш отец вместе со своим братом Жуппаем. То было последнее лето нашей жизни в отчем доме. Жили мы крайне скудно, почти впроголодь. Утром, после небогатого завтрака, мы обычно устраивались в тени, на западной стороне дома, и Ильяс рассказывал нам сказки. Они были очень интересные и бесконечные. Я всегда удивлялся неисчерпаемости тех сказок и лишь потом понял, что все они в большинстве своем были сымпровизированы Ильясом и явились миру как первая продукция его творческой лаборатории. То лето особенно врезалось в память благодаря победе Ильяса в борцовских соревнованиях среди детей, которые устраивали на ежегодных в те времена ярмарках близ Атбасара. Эти ярмарки красочно описал Сабит Муканов.
В раннем детстве во время какой-то игры я назвал Ильяса Кишкене-ага (Маленький старший брат). Мы вообще были небольшого роста, и в жизни у нас было немало огорчений, среди которых наш слишком малый рост занимал не последнее место. Обычно в конце лета, после школьных каникул, мы с огорчением видели, как все наши товарищи значительно подросли, а мы оставались все такими же, как перед расставанием. И тут вдруг мой Кишкене-ага, которого другие называли просто малышом, победил всех мальчишек и был награжден денежной премией. По такому случаю Назым устроила целое пиршество и... потратила на это все заработанные деньги, в которых мы тогда очень нуждались. Но как бы то ни было, сестра пригласила своих подруг и детей, друживших с нами, всего набралось около двух десятков человек. Ели бешбармак, пили чай с сахаром и бауырсаками, шутили, играли, много пели. Всем было весело и светло. А я беспредельно гордился своим Кишкене-ага. На склоне лет я как-то напомнил Ильясу о том далеком дне из мира детства, на что Ильяс сказал:
В жизни было немало торжеств всякого ранга, но подарок, сделанный незабвенной нашей сестрой, остается одним из самых дорогих и памятных.
С того самого лета наша семья претерпела сильные изменения: сестра ближе к осени вышла замуж, отчим женился на одной вдове с тремя детьми, Ильяс и Ахметкали остались у отчима, а я стал жить у нашего родственника, дяди Жумабека. Последний имел свою мясную лавку, и, хотя жил достаточно скромно, его семья не голодала. В его доме останавливалось много людей из степи, приезжавших из аула по делам кооператива, в наробраз, за покупками. К вечеру у дяди обычно набивалось до 10-15 приезжих и жатаков (так называли постоянных жителей-казахов в Атбасаре), и тогда начиналось настоящее веселье: пели, рассказывали интересные истории, играли в шашки, в карты. Бывал в этом своеобразном клубе и Ильяс. Когда приезжал акын Какбай из аула киргизов, невесть откуда взявшихся, но издавна живших в сорока километрах от Атбасара, у озера Балуан-коль, я считал своим долгом специально позвать в дом дяди своего Кишкене-ага. Какбай прекрасно пел, играл на домбре и знал массу старинных преданий и жырау, их-то внимательно-внимательно всякий раз слушал Ильяс, тихонько пристроившись где-нибудь в уголке. Видимо, именно тогда Ильяс впервые услышал об Асане-Кайгы, Бухаре-жырау, Едиге, Кобланды, Аблае, Кенесары и многих других героях своих будущих романов. Этот безвестный акын и другие сказители старины заронили в душу Ильяса - оказавшийся впоследствии неукротимым - интерес в фольклору, к великой и горькой истории цивилизации кочевников.
Спустя год после женитьбы отчима Ильяс был принят в только что открывшийся тогда в Атбасаре детский дом, или, как тогда называли, приют, а Ахметкали продолжал жить с новыми родственниками. Детский дом находился в другом конце города, и мы с Ильясом встречались редко, очень скучая друг без друга. Иногда Ильяса отпускали с ночевкой. И какое это было для нас счастье - провести ночь в долгих разговорах, а потом незаметно уснуть голова к голове. Осенью дядя отвел меня в школу. Потом он никогда не интересовался, как я учусь и что я делаю в школе. Но за то, что он впервые показал мне дорогу в школу, я благодарен ему всю жизнь. А вот отчим и его жена не позаботились отдать Ахметкали в школу, и он так и остался неграмотным. Возможно, я тоже мог остаться неграмотным, но уже после знакомств со школой... А случилось вот что. Однажды по какой-то причине я не пришел в школу. На другой день опять пропустил занятия. На третий день стало почему-то страшно идти в школу. А дальше я решил: коли уж нет сил преодолеть страх, больше, в школу не пойду вообще. Дни я проводил на берегу речки Джабайки: рыбачил, что-то мастерил, сам с собой играл в асыки (детская игра в кости), потом плелся в дом дяди. Так прошла неделя. И вот однажды, ранним утром, когда я сидел и с тоской думал о случившемся, вдруг появляется Кишкене-ага. Таким сердитым я его никогда не видел. Ни слова не говоря, он отвесил мне оплеуху, крепко схватил за руку и повел в направлении школы. Сначала я пытался сопротивляться, но потом сдался. Когда мы пришли в школу, в классе как раз шел урок. Ильяс открыл дверь и голосом, не терпящим возражений, приказал мне войти в класс и сесть на свое место за партой. Я так и сделал и был удивлен тем, что никто даже не обратил внимания на меня. Никто, ни учитель, ни ученики не спросили меня, почему я отсутствовал на занятиях целую неделю. Зато этим заинтересовался Ильяс и не дал порваться ниточке, связавшей меня со школой, со знаниями. И пусть та школа мало чем напоминала настоящую школу, он привил-таки мне уважение к храму знаний. Кстати, тот случай на берегу Джабайки был первым и последним проявлением «старшинства» жестокими методами со стороны Ильяса. Если в последующем я бывал не прав, ошибался, Ильяс всегда терпеливо доказывал и разъяснял, как надо делать то или иное дело. Мы никогда не пререкались, поэтому мне всегда неприятно видеть ссорящихся, а порой даже дерущихся братьев или сестер.
Незаметно пролетело еще два года. Как-то после трехдневной разлуки мы встретились с Ильясом на улице, когда он шел с каким-то поручением в здание суда. Он сказал мне, что со вчерашнего дня ничего не ел. Я был в отчаянии оттого, что ничем не мог помочь дорогому брату. Так, обсуждая столь грустную тему, мы подошли к зданию суда и увидели женщин, штукатуривших дома, а поодаль, почти на середине улицы, большой зеленый арбуз. Я подбежал к нему и понял, что это не арбуз, а резиновый мяч. Мы обрадовались такой находке, забыли о голоде и стали играть в мяч, которого ни раньше, ни потом у нас не было. Вдруг из ворот здания суда вышел огромный черный мужчина и с криком побежал на нас. От страха я бросил в сторону мяч и вместе с Ильясом дал стрекача. К своему ужасу мы обнаружили, что верзила бежит за нами. Город остался далеко позади, а мы все бежали, и наш преследователь не отступал. Наконец, выбившись из сил, мы остановились. Верзила догнал нас, надавал подзатыльников и еле живых от усталости и страха повел в город. Больше он нас не бил, но угрожал тюрьмой. Того, что я не крал мяча, а нашел и бросил его тут же, когда понял, что он кому-то принадлежит, он в расчет не принимал. Мы вновь оказались перед зданием суда. Женщины, видевшие, куда я бросил мяч, подобрали его. Верзила еще раз надавал нам подзатыльников и отпустил. Нет слов описать, как глубока была обида сирот. Еще горше стало, когда по городу пошел слух, будто бы мы с Кишкене-ага залезли кому-то в карман, и за нами гнался хозяин кошелька. Потом мы узнали, что нашего обидчика зовут Микагоз. Он был не то немец, не то словак, не то грек, какими-то судьбами заброшенный в Атбасар после империалистической войны и пристроившийся на должность завхоза в здании суда. Микагоз нанес нам долго не заживавшую душевную рану, но, благодаря еще одной злой его выходке, мы все-таки с ним расквитались.
Что-то случилось в детском доме, и Ильяс ушел оттуда. Ни отчим, ни мачеха не были от этого в восторге, но и прогнать его у них рука не поднялась. Кончилось лето. В городе появилось много арбузов и дынь. У большинства жителей Атбасара были пригородные огороды. Во время овощной страды толпа атбасарских мальчишек отправлялась за город, к большой дороге, что тянулась от этих огородов. Там мы играли в лапту, асыки, и, когда воз с урожаем приближался, вся гурьба подбегала к возчику, и нас обычно щедро одаривали арбузами и дынями. И вот как-то в погожий осенний день мы заметили бричку. Все мальчишки побежали. Но, подбежав к бричке, мы с Ильясом замерли. На бричке сидел Микагоз. В каждой руке он держал по арбузу. Нам с Ильясом и в голову не пришло бы подойти к нему. Но это сделал мальчик, быстрее всех подбежавший к Микагозу. Он протянул руки и тут же... упал, сраженный ударом по голове. Ошеломленная происшедшим мальчишечья ватага не знала, как поступить. А Микагоз, ухмыляясь, тронул своих волов. Когда, заплаканный, весь измазанный соком и мякотью от разбившегося на его голове арбуза, наш товарищ встал, состоялся «митинг». Было решено жестоко отомстить Микагозу. «Постановили»: проследить, когда жестокий верзила еще раз поедет за арбузами, снова подойти кому-нибудь с протянутыми руками и, если он повторит свой самодурский поступок, забросать его камнями, причем кидать камни не жалея, так, чтобы он знал, что и дети могут ответить. Все было ясно и просто, кроме одного: кто первым подойдет к Микагозу получать удар по голове? Единственным, кто вызвался, был Ильяс. У меня ноги подкосились от такого поворота дела, но возразить я не смел: слово Ильяса было сказано. Через несколько дней состоялась новая встреча с Микагозом, и к ней мы были готовы - каждый припас по два камня. Ждать, однако, почти целый день было утомительно. Не очень радовала даже довольно большая куча арбузов и дынь, собранных за день. Наконец появился на дороге и воз Микагоза. Ребята сделали вид, что не обращают на него внимания и занимаются своими играми. Когда Микагоз поровнялся с нами, все бросились к нему. Как и в прошлый раз, тот держал руках по арбузу. Ильяс протянул руки к Микагозу, который размахнулся правой рукой, собираясь нанести удар. Но не успел. Камни со всех сторон полетели точно ему в голову, в туловище. Все для него было так неожиданно, что он даже и не подумал сопротивляться. Поверженный, он свалился на арбузы, и волы чуть быстрее, чем обычно, повезли его в город.
Гордые отмщением, мы разделили собранные арбузы и тоже потянулись в город. Через две недели мы с Ильясом, проходя мимо здания суда, увидели Микагоза. Весь в бинтах, он сидел на лавочке. У нас хватило смелости подойти к нему.
- Что, болит? - спросил Ильяс.
Микагоз явно узнал нас, однако, ничего не ответив, отвернулся. Видимо, что-то понял. И Ильяс, уже мне, сказал:
- Побежденный враг - уже не враг. Теперь его можно и пожалеть.
Многие житейские истины, на первый взгляд немудреные, но очень верные по сути, я запомнил, услышав в детстве из уст своего Кишкене-ага. Приходится лишь удивляться тому, что наставлявший меня человек сам, в сущности, был еще ребенком. У нас была одна корова, которая после дневного выпаса с городским стадом сама под вечер возвращалась домой. Как-то она задержалась, и мне пришлось ее разыскивать. Я увлекся и не заметил, как далеко ушел за черту города, а когда повернул назад, стало уже совсем темно. По пути домой мне мерещились всякие черти-шайтаны, жезтырнаки (мифические женщины-людоеды). Я, как и многие, верил, что таковые существуют, хотя никогда их не встречал. И вдруг передо мной, шагах в пяти, появилось жуткое чудовище. Оно было высокое, тонкое, с головой, расположенной на животе. Оно шло прямиком на меня, да еще кивало головой. Не помня себя, я отпрянул в сторону и тут увидел проезжающего совсем рядом всадника, который, наоборот, меня не заметил. Переведя дух, я добрался до города. Корова спокойно жевала свою жвачку под навесом...
На следующий день я рассказал о ночных своих страхах Ильясу. Он по-доброму отчитал меня, уверенно сказав, что чертовщина всякая - это пустые выдумки или рассказы людей, видевших «чудовище» при таких примерно обстоятельствах, как это было у меня.
- От такой встречи с «чудовищем»,- объяснил Ильяс,- ты мог потерять сознание, если не хуже. Потом никто тебя не убедил бы, что на свете нет никаких «чудовищ».
С того момента я больше никогда не верил ни в какие мифические чудовища.
Начался учебный год. Мы с Ильясом оказались, к нашей радости, в одном классе. Через год мы уже пошли в 4 класс, последний класс нашей школы 1-й ступени. С нами учились и взрослые люди. В четвертом классе нам преподавали уже несколько человек, а всего предметов было семь. Нам с Ильясом на всю жизнь запомнилась Пелагея Григорьевна Черепанова, научившая нас и многих других азам математики и русского языка. Она, кстати, в совершенстве владела казахским, что, несомненно, благотворно влияло на процесс обучения. Иногда наши уроки, например, истории, превращались в дискуссионную площадку, поскольку особо историю никто нам не преподавал. В возникавших между учениками и нашими учителями разговорах активно участвовал и Ильяс, который в противоположность мне был все-таки раскованнее и куда смелее. Нередко, бывало, к доске выходил мой Кишкене-ага и доводил до разновозрастной аудитории, допустим, свое мнение по поводу так называемых дефицитных вещей:
- Цена вещей определяется не только полезностью, но и тем, в каком количестве они имеются. Возьмите, например, воздух. Все знают, что без воздуха невозможно жить. Однако никто за него не платит, потому что в природе он имеется в неограниченном количестве.
Учитель поддержал Ильяса, и все с ним согласились.
Откуда было знать 12-13-летнему мальчику и его учителю из захолустья, что и в те годы люди ездили на курорты, где чистый воздух имел не последнее значение. В Сары-Арке чистого воздуха было столько, что мало кто думал об этом. Вряд ли кто предвидел в те годы, что в жизни грядущих поколений появится страшное слово «смог».
После окончания 4-го класса жизнь на долгое время разлучила нас с Ильясом. Он с сестрой уехал в Карсакпай, я же остался в Атбасаре, а затем жил в Балаунколе. Перезимовав там, я попросил дядю отправить меня в Карсакпай, к родным. Вместе с караваном я добрался до Карсакпая и, хотя понятия не имел, где искать сестру, нашел ее. Каково же было мое огорчение, когда узнал, что Кишкене-ага уехал в далекую Кзыл-Орду, чтобы учиться в опытно-показательной школе-девятилетке. Из-за малого роста меня не приняли в местное ФЗУ, хотя по уровню грамотности на общем фоне я был очень даже «ученым». Поэтому, дабы не стеснять бедную сестру, плохо жившую со своим мужем и еле-еле сводившую концы с концами, я устроился в интернат при карсакпайской фабрично-заводской семилетке. Ахметкали даже в этот, по сути, детский дом поступить не удалось, и он стал учеником электросварщика.
...Пролетело три года. От сестры, у которой из-за бесконечных переживаний ослабло здоровье, ушел муж. Мы оказались в очень трудном положении. Ахметкали все еще был учеником сварщика, поскольку неграмотному человеку эта специальность давалась нелегко. Вскоре приехал Ильяс. Он окончил семь классов опытно-показательной девятилетки, но далее решил учебу не продолжать, так как одному Ахметкали не под силу было нас содержать. Все эти годы мы так и не виделись. За это время Ильяс сильно вытянулся, мне он показался великаном. Я перестал называть его Кишкене-ага. Ильяс устроился на работу заведующим общим отделом райисполкома. Все стало потихоньку налаживаться. А детство кончилось...
В то время, пока мы жили в Карсакпае, Ильяс просто заразил меня огромным желанием учиться. За одно лето он «впихнул» в меня практически все, что узнал в Кзыл-Орде. Несмотря на хлопотливую работу, у него всегда хватало сил и желания не только заниматься со мной, но и продолжать самообразование. У него была светлая голова. Химия, физика, черчение, математика и литература - вот чем интересовался Ильяс. Именно Ильяс посоветовал мне прочесть «Часы» Л. Пантелеева, «Школу» А. Гайдара. Я прочел эти книги, и не один раз и, что самое радостное, понял их! А еще я неожиданно подрос. Вследствие подготовительной работы, проведенной со мной старшим братом, я успешно закончил учебный год и решил поступать в открывшийся в Карсакпае горно-металлургический техникум. С этого техникума, потом переехавшего в г. Риддер (ныне Лениногорск), я как-то немного определился в жизни. И хотя потом успел даже поработать в газете, в конце концов пошел по технической стезе, точнее научно-технической. О чем нисколько не жалею. А этот путь также помог мне выбрать Ильяс, откровенно указавший, что газетчик из меня посредственный, а вот к точным наукам склонности очевидные...
С Карсакпаем же, где завершилось наше детство и начиналась не менее трудная, полная тревог юность, мы простились на очень грустной ноте. Тот год ознаменовался трагическими событиями. Коллективизация, проводимая под лозунгом «малого Октября», резко подорвала скотоводческое хозяйствование, вызвала социальные и экономические катаклизмы, начался голод. Люди из окрестных степей хлынули в Карсакпай, население которого жило на привозном хлебе. По заданию райисполкома Ильяс дни и ночи организовывал вывоз голодающих к железнодорожной станции Джусалы. В течение недели ему удалось отправить в кузове грузового автомобиля пятьсот-шестьсот человек. За это время в поселке умерло порядка ста человек. Попытки Ильяса добиться какой-либо продовольственной помощи умирающим от голода никакого результата не дали. Конечно, после непродуманной политики коллективизации жертвы были неизбежны. Но гибель десятков людей в Карсакпае - это равнодушие, если не сказать больше, местных руководителей. Того, что было понятно 16-летнему юноше Ильясу, не видели или не хотели видеть люди, занимавшие должности секретарей райкома ВКП(б), директора комбината, председателя райисполкома, председателя поссовета. Карсакпай, хоть и жил на привозном хлебе, в те дни не испытывал затруднения в получении продовольствия. Например, рабочие получали в день 800-1000 г, служащие 600-800 г и иждивенцы 400 г хлеба. Кроме того, выдавали другие продукты. На особом положении в снабжении находились инженерно-технические работники. И если бы рабочим и всем остальным, разъяснив создавшееся положение, на несколько недель урезали бы норму до 250-300 г, то столько ни в чем не повинных скотоводов можно было бы спасти в Карсакпае... Умирающие с голоду казахи питались сусликами и другими степными зверьками. Сусликов съедали, как в блокадном Ленинграде съели всю домашнюю живность вроде собак и кошек. Но Карсакпай не был в блокаде, и постоянные его жители питались в целом нормально, по крайней мере регулярно. Черные страницы голода тридцатых годов в Казахстане еще до конца не раскрыты. Спешите, товарищи историки, пока есть еще живые свидетели тех тяжелых дней. Может быть, в архивах сохранились докладная Ильяса на имя секретаря райкома партии Телеляева, в которой он предлагал возможные пути спасения людей и которая представляла собой крик души человека, раненного в самое сердце.
Однажды жутко измотанный Ильяс привел в дом человека с сынишкой лет пяти-шести. Как оказалось, тот безвестный мужчина обратился к Ильясу с горячей просьбой сохранить жизнь его последнего ребенка.
- Все из нашего рода умерли, теперь если умрет мой мальчик, то исчезнет наш род,- просил он.
Мальчик остался у нас, ибо не могли мы, имея пусть даже и самое скудное пропитание, отказать в такой просьбе. Мальчик понимал, что происходит. Был он очень худой и слабый, целый день молча просиживал на войлоке, специально постеленном для него. Кушал он вместе со всей нашей семьей (сестра как могла делила поровну весь наш нехитрый паек) и никогда ничего дополнительно не просил... Через несколько недель пришел отец мальчика, сказал, что нашел какой-то выход, и увел своего продолжателя рода.
Народная трагедия выбила из колеи Ильяса, он замкнулся и месяца два, практически до самого отъезда так и не притронулся к книгам. Сострадание чужому горю - особенность характера Ильяса. Свое отношение к гуманизму Ильяс выразил в своих заметках: «Я удивляюсь человеческому гению, нет, не открытию Америки и не открытию закона всемирного тяготения... а умению его делать добро, умению его сострадать чужому горю, ибо не первое делает человека человеком, к тому же вечным, а второе. Иначе погибло бы все. Даже если бы не было самого великого открытия - все равно человечество жило бы, а если бы не было добра - то погибло бы немедленно».
Летом в Карсакпай пришла разнарядка: отправить трех человек на курсы по подготовке в горно-металлургический институт в Алма-Ате. Ахметкали в это время получил рабочий разряд и теперь мог взять на себя заботу о сестре.. Решили, что Ильяс поедет учиться. Он был одним из двух претендентов на три места и, получив путевку, уехал. Мой же путь лежал в Риддер...
И вот, как ни тяжело нам приходилось, мы выбрались на широкую дорогу жизни. Я поступил в Московский электромеханический институт инженеров железнодорожного транспорта, тогда еще не зная, что навсегда свяжу всю свою оставшуюся жизнь с городом Москвой. Ильяс легко учился в своем горно-металлургическом и по-прежнему живо интересовался литературным трудом. Казалось, будущее обещает только хорошее. Но грянула Великая Отечественная война, внесшая свои грозные коррективы в повседневную жизнь, и нам, как и многим другим, пришлось надеть шинели. В боях под Старой Руссой был тяжело ранен Ильяс, дело оказалось настолько серьезным, что встал даже вопрос об ампутации ноги. В госпитале Ильяс находился почти полгода. Одна нога стала короче другой на 2 см. Получив инвалидность, он вернулся в Алма-Ату и после этого так и не вернулся к своей профессии горного инженера и начал планомерное восхождение к высотам творческого мастерства. Что касается ранения, оно о себе давало знать всю жизнь. В связи с этим я всегда вспоминал строки из его письма с фронта, а довелось Ильясу воевать в самый тяжкий для Красной Армии период в 1941 г. «В такой войне с человеком всякое может случиться: можно и погибнуть, можно выжить, но остаться инвалидом... Как хочется, чтобы хоть кто-то из нас остался в живых, пусть и калекой, и своими глазами увидел нашу Победу!» Ильяс оказался прозорливым: наш брат Ахметкали вернулся с войны почти ослепшим и спустя короткое время скончался, но Победу он встретил...
В 1943 г. от Ильяса ко мне в Военно-воздушную академию имени Жуковского пришло радостное письмо с фотографией его невесты. На ней была изображена красивая девушка с благородными чертами лица. Ильяс очень любил и уважал свою Диляру. Она же оказалась достойной такого отношения и разделила с Ильясом его сложную жизнь, полную то ударов судьбы, то взлетов; она вдохновляла его на творческие искания и спасла от тяжелого недуга. Мне кажется очень символичным, что Ильяс выбрал себе в спутницы жизни не просто красивую девушку, а человека, на чью долю с юных лет досталось столько трагических и драматических событий, что можно только удивляться, как она все это выдержала, не сломалась и не очерствела душой. В этом смысле Диляра, дочь Хамзы Жусупбекова, видного представителя национальной интеллигенции, выкошенной в репрессиях тридцатых годов,- родственная душа самому Ильясу. О прекрасных женщинах написано много произведений, порою украшенных авторским воображением. Книгу о хранительнице очага Ильяса можно было бы писать с натуры, ничего не придумывая к сюжету, сохраненному самой эпохой.
В конце войны у Ильяса и Дили родился первый ребенок - Раушаночка. Ильяс перевез в Алма-Ату из Акмолинской области мать Дили и двух ее братьев-подростков. В это время Ильяс начал серьезно писать, его поэмы и рассказы публиковались в журнале «Литература и искусство» и становились популярными.
По многим причинам Ильяс в течение двадцати лет все же оставался в тени, хотя был автором нескольких поэм, повестей, пьес, киносценариев, либретто оперы и многих стихотворений. Его талант, образно говоря, пока не находил своей магистральной темы. И когда в последние 20 лет жизни Ильяс приступил к созданию крупномасштабных эпических произведений, он сразу же безоговорочно выдвинулся на самый передний край казахской литературы.
Незадолго до смерти в своих заметках Ильяс писал: «Почему я сейчас больше увлекаюсь историей? Оттого, что современная жизнь мне не интересна? Нет, вовсе нет! Я сейчас оглядываюсь назад, потому что... мой кругозор становится глубже, интереснее. Ведь чем выше поднимается дерево, тем глубже уходит в землю его корень. Так и человек. Чем больше он думает о будущем, тем больше хочет знать о прошлом. Иначе нельзя строить будущее». И как показывает время - эти мысли бесспорны.
Ильяс прожил неимоверно сложную, если не сказать тяжелую жизнь. Но, видимо, таким крупным личностям, как он, судьба не отпускает легкой, спокойной жизни. Конечно, и у Ильяса был свой Главный человек, многократно поддержавший его на крутых жизненных поворотах. Особенно важны были для Ильяса два момента. Первый раз помощь Главного человека спасла Ильяса от страшного ложного обвинения. Второй раз Главный человек поверил в талант Ильяса, в результате чего стала возможной публикация основных его произведений. И Ильяс никогда этого не забывал, что тоже было отличительной чертой его характера. Все мы должны помнить своего Главного человека...
1986
Р. Есенберлин Мой главный человек // Писатель. Личность. Человек - Алматы: Атамура - Казахстан. Фонд имени Ильяса Есенберлина, 1993.- 88 с.- С. 69-81
Турсын ЖУРТБАЕВ писатель-литературовед, кандидат филологических наук
