СИЛУЭТ ПО ПАМЯТИ.
Когда Морис Симашко по телефону зовет меня гулять, мы часто говорим друг другу: «Встретимся у Ильяса» Это значит - под мемориальной доской на доме по улице Джамбула, где жил Ильяс Есенберлин и где теперь смотрит на прохожих на редкость выразительная бронзовая его маска.
В ней точно передано выражение, которое было очень свойственно живому лицу писателя. Я бы назвал его выражением преодоления - преодоления болезни, усталости. Их следы остаются, но главным в этих чертах стало другое - мысль и воля.
Я узнал Есенберлина после того, как он стал директором литературного издательства, хотя знакомы мы были раньше. Помню, например, из тех времен: мы стоим с ним в летнем сквере, и он очень сердито и темпераментно выговаривает мне за какую-то публикацию в «Казахстанской правде», а я стараюсь все смикшировать и перевести разговор в шутку. Есенберлин тогда работал на «Казахфильме», и газетный материал, следует полагать, касался киностудии.
Надо сказать, что Есенберлин, человек уже немолодой и немало испытавший (о некоторых трудных эпизодах его биография я тогда еще не знал), считался в тот период литератором-середняком. Он выступал в самых разных жанрах - писал и поэмы, и повести, и пьесы, и сценарии,- и не без успеха: поэмы и повести издавались, пьеса шла в театре, по сценариям снимались фильмы, но особого шума его произведения не вызывали, и их автор был далек от литературного Олимпа.
Крупным писателем и крупным литературным деятелем, руководителем издательства, которое - единственное тогда в республике - выпускало художественную литературу, Есенберлин стал почти одновременно. Но писательское признание пришло все же несколько раньше. Есенберлин написал роман «Схватка»- очень острый, конфликтный, страстный. О романе заговорили: яркое и правдивое произведение о современности, построенное на резко выраженном драматическом конфликте, и тогда было такой же редкостью, как и сейчас. Роман приобрел большую популярность, а имя его автора стали произносить в числе мастеров родной литературы.
Не так давно я прочитал в «Казахстанской правде» статью к 70-летию писателя. Меня просто поразило, что в статье не были даже упомянуты произведения И. Есенберлина на современные темы. Конечно, заслуги писателя в создании национального исторического романа, да и вообще в создании нового подъема общественного интереса к прошлому казахского народа, велики. Но о наших днях он писал больше, чем о прошлом. Есть среди его романов о современности и проходные для него вещи, но «Схватка» и вскоре последовавшая за ней «Опасная переправа» - это завоевание всей казахской советской литературы. Это книги, глубоко раскрывающие «драмы идей» двадцатого века.
Вскоре после того, как Есенберлин стал директором издательства, у меня произошло столкновение с ним - именно в этом его качестве.
У меня тогда выходила вторая книга. Говорят, что особых мучений молодому писателю стоит рождение его первой книги. Мой личный опыт свидетельствовал, что это не всегда так. По рукописи первой моей книги издательский редактор сделал четыре замечания. Я с ними согласился; за полчаса, сидя в библиотеке СПК, мы все исправили. И дальше все пошло без всяких приключений - без особенной поспешности, но и не отставая от графика, моя тоненькая книжка вышла в свет, и в молодежной газете, которая славилась тогда весьма резкими критическими наскоками на произведения русских казахстанских литераторов, появилась на нее обстоятельная и доброжелательная рецензия.
Я понимаю, что хвастаться нехорошо. Но--клянусь!- так было единственный раз в моей жизни. Потом почти каждая моя книга выходила со скрипом - более или менее громким и нудным, но обязательным. Так что-это, собственно, даже и не хвастовство, а ретроспективное изумление перед тем, что физики называют флуктуацией, т. е. невероятным стечением случайностей, в которую я попал.
Вторая книга все поставила на свои места. Началось с того, что редактор (та же) мне на этот раз выдала массу замечаний, и даже когда наша работа над рукописью была закончена, сказала, что эта моя будущая книга «совсем не то» и что она ждала от меня другого (впоследствии, когда уже набранная рукопись попала в полосу испытаний, она привязалась к ней, как привязываются к больному ребенку, и мужественно ее защищала).
Но новому директору кто-то подсказал, что в выходящей в его издательстве рукописи есть некая крамола. Он затребовал ее, просмотрел и задержал в очень поздней стадии производства, когда ей достаточно было уже двух-трех дней, чтобы превратиться из куколки в бабочку. Начались довольно долгие мытарства, в итоге которых рукопись все же стала книгой, однако несколько похудела и лишилась массового тиража.
Никаких симпатий я в этот период к Есенберлину не испытывал, думаю, что и он ко мне. Поэтому меня сильно удивило последовавшее месяца через два его предложение пойти работать в издательство заместителем главного редактора, т. е. стать его непосредственным помощником по изданию художественной литературы на русском языке - оригинальной и переводной. Идти мне в издательство не хотелось, но Есенберлин был настойчив, в конце концов я согласился и проработал с ним все время до конца его директорства.
В этом приглашении, я думаю, проявилось характерное свойство Есенберлина: умение четко проводить границу, не путать кислое с пресным, не позволять личным пристрастиям затмевать ясность взгляда. Книга моя ему не нравилась, чем-то задевала его лично (помню, по поводу одного эпизода повести он резко сказал: «Думаете, моему сыну будет приятно читать это?» Я пожал плечами, наверно, неприятно, но что я могу поделать - так, к сожалению, было и вряд ли следует забывать, как было). Но во время разговоров по поводу рукописи, одинаково тягостных и для меня и для него, он, очевидно, достаточно узнал меня и решил, что я могу оказаться полезен для дела. И совершенно свободно переступил через антипатию, которая возникла у него ко мне как к автору раздражавшей его книги.
Нет сомнения, что за все десятилетия существования в Казахстане издательства художественной литературы (названия оно меняло не раз) Ильяс Есенберлин был наиболее авторитетным директором, игравшим важную роль в формировании литературного процесса. Во многом это, конечно, объяснялось тем, что в годы его директорства непрерывно росло его литературное имя. Романы появлялись один за другим - теперь он писал только романы,- и хотя были у них и ожесточенные противники, и хотя, действительно, художественный уровень новых произведений писателя весьма колебался (случай обычный при многописании), все же было ясно, что романистика И. Есенберлина - заметное явление во всей многонациональной литературе Союза.
Но к этому у Есенберлина еще, несомненно, был четко выраженный организаторский и административный талант. Можно сказать, что свои административные обязанности он исполнял не только с полным чувством ответственности, но и с несомненной любовью. Директор сумел собрать сильный, работящий коллектив, и дело очень даже шло на лад. Выходило в свет все лучшее, что создавалось писателями республики, в том числе и книги, казавшиеся кое-кому чересчур смелыми (не буду скрывать - бывали случаи, когда такие книги все-таки не выходили, несмотря на все усилия директора). И при этом все плановые показатели выполнялись и перевыполнялись, и издательство как предприятие было на самом лучшем счету.
Как удавалось Есенберлину сочетать административную и напряженную творческую деятельность? Он любил и ту и ту, и совмещать их ему позволяли его железная воля и то «чувство границы», о котором я уже упоминал. С девяти утра до шести вечера он был поглощен издательскими делами. Никогда не торопясь - жесты его были скорее медлительными,- он успевал переделать за рабочий день уйму дел. Но после шести часов Есенберлин переставал быть директором издательства. Он терпеть не мог вечерних и воскресных звонков по служебным делам, хотя бы самым чрезвычайным. В этот отрезок суток он хотел оставаться только писателем. Как-то я спросил его, когда он работает. Илеке ответил:
- Прихожу домой, пью чай и ложусь спать. К десяти мои домашние успокаиваются, и я сажусь за стол и сижу часов до трех-четырех.
- И по выходным дням?
- Нет, в выходные дни я работаю мало. У нас, казахов, это время общения с друзьями.
- И сколько вы успеваете написать за ночь?
- Страниц пятнадцать - двадцать.
Некоторых «флоберистов» такая цифра может испугать. Но судят ведь по результатам. Ильясу Есенберлину, как и некоторым другим современным казахским писателям, несомненно, был присущ дух импровизаторства, позволявший их предкам-акынам создавать на айтысах «единым духом» тысячи вдохновенных рифмованных строк.
Один из исторических романов,- не помню точно, «Отчаяние» или «Заговоренный меч» - в каждом из них по двадцать печатных листов,- Есенберлин написал за месяц (январь). Причем из этого месяца выпало еще четыре дня в связи со смертью близкого друга Ильяса - талантливого писателя Капана Сатыбалдина.
И «Отчаяние» и «Заговоренный меч» входят в трилогию «Кочевники» - признанную вершину творчества казахского романиста.
Разумеется, этому яростному январю предшествовала долгая работа историка, да и потом роман не месяц доделывался и редактировался. Но все равно такой взрыв творческой энергии вызывает у меня почтительное изумление.
Легко ли было работать с Есенберлиным-директором? В общем - да, хотя иногда он бывал и несправедлив, причем непонятно, капризно несправедлив. Но это налетало на него порывами. Как руководитель он избегал мелочной опеки, сам подобрав себе подчиненных, он предоставлял им широкую самостоятельность.
Есенберлин очень хорошо чувствовал в литературе все талантливое и любил талантливых литераторов. Прочная и тесная многолетняя дружба связывала его с Юрием Осиповичем Домбровским, хотя трудно было найти двух людей, более непохожих друг на друга по облику, натуре, привычкам, образу жизни. Размереннейший (во всяком случае в те годы, когда я его знал) и целеустремленный быт Есенберлина - и совершенно внебытовое существование Домбровского. Но Есенберлин отлично знал, что его давний друг (кажется, они и «странствовали вместе в горах востока». Впрочем, не ручаюсь) -не только «гуляка мудрый», не только «человек-фейерверк» (определение И. Щеголихина), но и работник высшего разряда, культурнейший и собраннейший, несмотря на внешнюю безалаберность.
Он усиленно привлекал Юрия Осиповича к переводческой работе в «Жазушы». Во время приездов Домбровского в Алма-Ату я часто видел их прогуливающихся рядом - невысокого Ильяса и возвышавшегося над ним на две головы Юрия, которого делала еще выше торчащая копна его цыганских черных до синего отлива волос. А в каждую свою поездку в Москву Есенберлин непременно бывал у своего друга-переводчика в его комнате в коммуналке старого дома в Малом Сухаревском.
Любил и ценил Есенберлин Мориса Симашко, Юрия Герта.
За деловитость он мог простить многое.
По моей просьбе директор принял на работу редактором поэзии моего друга и земляка Александра Скворцова. Он знал, что Скворцов - настоящий поэт. Знал и то, что живет он плохо, скудно. Наконец, знал, разумеется (кому в тогдашней литературной Алма-Ате это было неизвестно), что Саня не лишен богемных замашек и обладает очень упрямым характером. Но эти последние обстоятельства Есенберлин, видимо, недооценил. Скоро он очень разочаровался в Скворцове как в издательском работнике. И дело было даже не в том, что тот мог опоздать на работу или не прийти на планерку. Нет, тут Саня как раз не слишком злоупотреблял, а Есенберлин понимал, что большего требовать от него немыслимо. Но Скворцов с его беспредельной преданностью поэзии, абсолютной верой в непогрешимость своего вкуса и, увы, полным отсутствием житейского такта часто путал издательскую дипломатию, что вело к жалобам и другим неприятностям разного калибра. Директор сначала пытался наставлять редактора русской поэзии, потом злился на него, а в конце концов просто перестал замечать, чтобы не портить без толку нервы. Но, помня, что Скворцов очень талантлив и что деваться ему некуда, не увольнял его, хотя сделать это мог бы запросто. Директор, сменивший Есенберлина, уволил Скворцова в два счета.
Может быть, во мне говорит дружеская предвзятость, но мне кажется, что лучшего редактора поэзии, чем Скворцов - при всей его бестактности, которая даже меня, любившего его человека, часто бесила,- издательство не знало за все десятилетия своего существования.
Есенберлин придавал большое значение качеству перевода произведений казахских писателей на русский язык. При нем эти произведения для «Жазушы» переводили действительно серьезные русские литераторы, в том числе и большие художники русского слова, а не жены, дочери, невестки и тетки московских членов СП, как это порой имеет место сейчас. Директор был очень активен в установлении контактов с возможными переводчиками из числа талантливых русских поэтов и прозаиков и тонко понимал, чьи творческие индивидуальности могут дать лучшую амальгаму.
Неиссякаемая энергия Илеке была тем более удивительна, что здоровьем он никак не мог похвастаться. Болел он давно, и часто лицо его становилось пепельно-серым от затаенной боли. Наверно, и движения его были такими замедленными потому, что более резкие превратили бы эту боль в острую. Но и в таком состоянии он не прекращал работы. Мне он объяснял, что ему необходимо двигаться, действовать - если он ляжет, ему станет совсем плохо.
Однажды - когда он работал уже секретарем Союза писателей Казахстана - мы вместе летели в Москву. Едва сели в машину, он закрыл глаза - сказал, что если будет смотреть вперед по движению, то у него сильно закружится голова. В аэропорту пошел в медпункт и принял какое-то лекарство. В самолете на него было страшно глядеть. Но в московской гостинице уже через час Есенберлин разговаривал по деловым вопросам со случайно встретившимся Чингизом Айтматовым, а через полтора часа пошел в правление Союза писателей. А ведь он ежегодно проделывал дальний путь по нескольку раз.
Он был человеком очень жесткой самодисциплины. Часто я встречал моего бывшего директора и в последние годы его жизни. Болезни, понятно, не оставляли его, но железный старик и не думал отступать, хоть немного поддаваться им. Писал в год по роману, работал на многих общественных постах, воевал. Противников у него по-прежнему было немало, и писателю приходилось с прежним упорством отстаивать то понимание литературы и истории, которое он считал верным и выражал своим творчеством. Правда, теперь ему помогало самое широкое признание читателей. Он стал действительно народным писателем - не по званию, а по сущности. Его романы с одинаковой жадностью читали и студенты в столице республики и аксакалы в самой дальней аульной глубинке. Номера «Простора» с частями его последнего произведения - исторической эпопеи «Золотая орда» - мгновенно исчезали с прилавков киосков.
Болел он много лет, а умер внезапно, попав в больницу лишь накануне конца. Странно, но он и в гробу не казался умершим: лежал собранный, сосредоточенный, с упрямо выпяченной нижней губой. Человек, не исчерпавший себя, писатель, сказавший много, но не все, что хотел и мог сказать, боец, словно и сейчас готовый продолжать бой.
П. Косенко Силуэт по памяти // Писатель. Личность. Человек - Алматы: Атамура - Казахстан. Фонд имени Ильяса Есенберлина, 1993.- 88 с.- С. 39-46
С. КУТТЫКАДАМОВ, зам. министра печати и массовой информации Республики Казахстан
В ней точно передано выражение, которое было очень свойственно живому лицу писателя. Я бы назвал его выражением преодоления - преодоления болезни, усталости. Их следы остаются, но главным в этих чертах стало другое - мысль и воля.
Я узнал Есенберлина после того, как он стал директором литературного издательства, хотя знакомы мы были раньше. Помню, например, из тех времен: мы стоим с ним в летнем сквере, и он очень сердито и темпераментно выговаривает мне за какую-то публикацию в «Казахстанской правде», а я стараюсь все смикшировать и перевести разговор в шутку. Есенберлин тогда работал на «Казахфильме», и газетный материал, следует полагать, касался киностудии.
Надо сказать, что Есенберлин, человек уже немолодой и немало испытавший (о некоторых трудных эпизодах его биография я тогда еще не знал), считался в тот период литератором-середняком. Он выступал в самых разных жанрах - писал и поэмы, и повести, и пьесы, и сценарии,- и не без успеха: поэмы и повести издавались, пьеса шла в театре, по сценариям снимались фильмы, но особого шума его произведения не вызывали, и их автор был далек от литературного Олимпа.
Крупным писателем и крупным литературным деятелем, руководителем издательства, которое - единственное тогда в республике - выпускало художественную литературу, Есенберлин стал почти одновременно. Но писательское признание пришло все же несколько раньше. Есенберлин написал роман «Схватка»- очень острый, конфликтный, страстный. О романе заговорили: яркое и правдивое произведение о современности, построенное на резко выраженном драматическом конфликте, и тогда было такой же редкостью, как и сейчас. Роман приобрел большую популярность, а имя его автора стали произносить в числе мастеров родной литературы.
Не так давно я прочитал в «Казахстанской правде» статью к 70-летию писателя. Меня просто поразило, что в статье не были даже упомянуты произведения И. Есенберлина на современные темы. Конечно, заслуги писателя в создании национального исторического романа, да и вообще в создании нового подъема общественного интереса к прошлому казахского народа, велики. Но о наших днях он писал больше, чем о прошлом. Есть среди его романов о современности и проходные для него вещи, но «Схватка» и вскоре последовавшая за ней «Опасная переправа» - это завоевание всей казахской советской литературы. Это книги, глубоко раскрывающие «драмы идей» двадцатого века.
Вскоре после того, как Есенберлин стал директором издательства, у меня произошло столкновение с ним - именно в этом его качестве.
У меня тогда выходила вторая книга. Говорят, что особых мучений молодому писателю стоит рождение его первой книги. Мой личный опыт свидетельствовал, что это не всегда так. По рукописи первой моей книги издательский редактор сделал четыре замечания. Я с ними согласился; за полчаса, сидя в библиотеке СПК, мы все исправили. И дальше все пошло без всяких приключений - без особенной поспешности, но и не отставая от графика, моя тоненькая книжка вышла в свет, и в молодежной газете, которая славилась тогда весьма резкими критическими наскоками на произведения русских казахстанских литераторов, появилась на нее обстоятельная и доброжелательная рецензия.
Я понимаю, что хвастаться нехорошо. Но--клянусь!- так было единственный раз в моей жизни. Потом почти каждая моя книга выходила со скрипом - более или менее громким и нудным, но обязательным. Так что-это, собственно, даже и не хвастовство, а ретроспективное изумление перед тем, что физики называют флуктуацией, т. е. невероятным стечением случайностей, в которую я попал.
Вторая книга все поставила на свои места. Началось с того, что редактор (та же) мне на этот раз выдала массу замечаний, и даже когда наша работа над рукописью была закончена, сказала, что эта моя будущая книга «совсем не то» и что она ждала от меня другого (впоследствии, когда уже набранная рукопись попала в полосу испытаний, она привязалась к ней, как привязываются к больному ребенку, и мужественно ее защищала).
Но новому директору кто-то подсказал, что в выходящей в его издательстве рукописи есть некая крамола. Он затребовал ее, просмотрел и задержал в очень поздней стадии производства, когда ей достаточно было уже двух-трех дней, чтобы превратиться из куколки в бабочку. Начались довольно долгие мытарства, в итоге которых рукопись все же стала книгой, однако несколько похудела и лишилась массового тиража.
Никаких симпатий я в этот период к Есенберлину не испытывал, думаю, что и он ко мне. Поэтому меня сильно удивило последовавшее месяца через два его предложение пойти работать в издательство заместителем главного редактора, т. е. стать его непосредственным помощником по изданию художественной литературы на русском языке - оригинальной и переводной. Идти мне в издательство не хотелось, но Есенберлин был настойчив, в конце концов я согласился и проработал с ним все время до конца его директорства.
В этом приглашении, я думаю, проявилось характерное свойство Есенберлина: умение четко проводить границу, не путать кислое с пресным, не позволять личным пристрастиям затмевать ясность взгляда. Книга моя ему не нравилась, чем-то задевала его лично (помню, по поводу одного эпизода повести он резко сказал: «Думаете, моему сыну будет приятно читать это?» Я пожал плечами, наверно, неприятно, но что я могу поделать - так, к сожалению, было и вряд ли следует забывать, как было). Но во время разговоров по поводу рукописи, одинаково тягостных и для меня и для него, он, очевидно, достаточно узнал меня и решил, что я могу оказаться полезен для дела. И совершенно свободно переступил через антипатию, которая возникла у него ко мне как к автору раздражавшей его книги.
Нет сомнения, что за все десятилетия существования в Казахстане издательства художественной литературы (названия оно меняло не раз) Ильяс Есенберлин был наиболее авторитетным директором, игравшим важную роль в формировании литературного процесса. Во многом это, конечно, объяснялось тем, что в годы его директорства непрерывно росло его литературное имя. Романы появлялись один за другим - теперь он писал только романы,- и хотя были у них и ожесточенные противники, и хотя, действительно, художественный уровень новых произведений писателя весьма колебался (случай обычный при многописании), все же было ясно, что романистика И. Есенберлина - заметное явление во всей многонациональной литературе Союза.
Но к этому у Есенберлина еще, несомненно, был четко выраженный организаторский и административный талант. Можно сказать, что свои административные обязанности он исполнял не только с полным чувством ответственности, но и с несомненной любовью. Директор сумел собрать сильный, работящий коллектив, и дело очень даже шло на лад. Выходило в свет все лучшее, что создавалось писателями республики, в том числе и книги, казавшиеся кое-кому чересчур смелыми (не буду скрывать - бывали случаи, когда такие книги все-таки не выходили, несмотря на все усилия директора). И при этом все плановые показатели выполнялись и перевыполнялись, и издательство как предприятие было на самом лучшем счету.
Как удавалось Есенберлину сочетать административную и напряженную творческую деятельность? Он любил и ту и ту, и совмещать их ему позволяли его железная воля и то «чувство границы», о котором я уже упоминал. С девяти утра до шести вечера он был поглощен издательскими делами. Никогда не торопясь - жесты его были скорее медлительными,- он успевал переделать за рабочий день уйму дел. Но после шести часов Есенберлин переставал быть директором издательства. Он терпеть не мог вечерних и воскресных звонков по служебным делам, хотя бы самым чрезвычайным. В этот отрезок суток он хотел оставаться только писателем. Как-то я спросил его, когда он работает. Илеке ответил:
- Прихожу домой, пью чай и ложусь спать. К десяти мои домашние успокаиваются, и я сажусь за стол и сижу часов до трех-четырех.
- И по выходным дням?
- Нет, в выходные дни я работаю мало. У нас, казахов, это время общения с друзьями.
- И сколько вы успеваете написать за ночь?
- Страниц пятнадцать - двадцать.
Некоторых «флоберистов» такая цифра может испугать. Но судят ведь по результатам. Ильясу Есенберлину, как и некоторым другим современным казахским писателям, несомненно, был присущ дух импровизаторства, позволявший их предкам-акынам создавать на айтысах «единым духом» тысячи вдохновенных рифмованных строк.
Один из исторических романов,- не помню точно, «Отчаяние» или «Заговоренный меч» - в каждом из них по двадцать печатных листов,- Есенберлин написал за месяц (январь). Причем из этого месяца выпало еще четыре дня в связи со смертью близкого друга Ильяса - талантливого писателя Капана Сатыбалдина.
И «Отчаяние» и «Заговоренный меч» входят в трилогию «Кочевники» - признанную вершину творчества казахского романиста.
Разумеется, этому яростному январю предшествовала долгая работа историка, да и потом роман не месяц доделывался и редактировался. Но все равно такой взрыв творческой энергии вызывает у меня почтительное изумление.
Легко ли было работать с Есенберлиным-директором? В общем - да, хотя иногда он бывал и несправедлив, причем непонятно, капризно несправедлив. Но это налетало на него порывами. Как руководитель он избегал мелочной опеки, сам подобрав себе подчиненных, он предоставлял им широкую самостоятельность.
Есенберлин очень хорошо чувствовал в литературе все талантливое и любил талантливых литераторов. Прочная и тесная многолетняя дружба связывала его с Юрием Осиповичем Домбровским, хотя трудно было найти двух людей, более непохожих друг на друга по облику, натуре, привычкам, образу жизни. Размереннейший (во всяком случае в те годы, когда я его знал) и целеустремленный быт Есенберлина - и совершенно внебытовое существование Домбровского. Но Есенберлин отлично знал, что его давний друг (кажется, они и «странствовали вместе в горах востока». Впрочем, не ручаюсь) -не только «гуляка мудрый», не только «человек-фейерверк» (определение И. Щеголихина), но и работник высшего разряда, культурнейший и собраннейший, несмотря на внешнюю безалаберность.
Он усиленно привлекал Юрия Осиповича к переводческой работе в «Жазушы». Во время приездов Домбровского в Алма-Ату я часто видел их прогуливающихся рядом - невысокого Ильяса и возвышавшегося над ним на две головы Юрия, которого делала еще выше торчащая копна его цыганских черных до синего отлива волос. А в каждую свою поездку в Москву Есенберлин непременно бывал у своего друга-переводчика в его комнате в коммуналке старого дома в Малом Сухаревском.
Любил и ценил Есенберлин Мориса Симашко, Юрия Герта.
За деловитость он мог простить многое.
По моей просьбе директор принял на работу редактором поэзии моего друга и земляка Александра Скворцова. Он знал, что Скворцов - настоящий поэт. Знал и то, что живет он плохо, скудно. Наконец, знал, разумеется (кому в тогдашней литературной Алма-Ате это было неизвестно), что Саня не лишен богемных замашек и обладает очень упрямым характером. Но эти последние обстоятельства Есенберлин, видимо, недооценил. Скоро он очень разочаровался в Скворцове как в издательском работнике. И дело было даже не в том, что тот мог опоздать на работу или не прийти на планерку. Нет, тут Саня как раз не слишком злоупотреблял, а Есенберлин понимал, что большего требовать от него немыслимо. Но Скворцов с его беспредельной преданностью поэзии, абсолютной верой в непогрешимость своего вкуса и, увы, полным отсутствием житейского такта часто путал издательскую дипломатию, что вело к жалобам и другим неприятностям разного калибра. Директор сначала пытался наставлять редактора русской поэзии, потом злился на него, а в конце концов просто перестал замечать, чтобы не портить без толку нервы. Но, помня, что Скворцов очень талантлив и что деваться ему некуда, не увольнял его, хотя сделать это мог бы запросто. Директор, сменивший Есенберлина, уволил Скворцова в два счета.
Может быть, во мне говорит дружеская предвзятость, но мне кажется, что лучшего редактора поэзии, чем Скворцов - при всей его бестактности, которая даже меня, любившего его человека, часто бесила,- издательство не знало за все десятилетия своего существования.
Есенберлин придавал большое значение качеству перевода произведений казахских писателей на русский язык. При нем эти произведения для «Жазушы» переводили действительно серьезные русские литераторы, в том числе и большие художники русского слова, а не жены, дочери, невестки и тетки московских членов СП, как это порой имеет место сейчас. Директор был очень активен в установлении контактов с возможными переводчиками из числа талантливых русских поэтов и прозаиков и тонко понимал, чьи творческие индивидуальности могут дать лучшую амальгаму.
Неиссякаемая энергия Илеке была тем более удивительна, что здоровьем он никак не мог похвастаться. Болел он давно, и часто лицо его становилось пепельно-серым от затаенной боли. Наверно, и движения его были такими замедленными потому, что более резкие превратили бы эту боль в острую. Но и в таком состоянии он не прекращал работы. Мне он объяснял, что ему необходимо двигаться, действовать - если он ляжет, ему станет совсем плохо.
Однажды - когда он работал уже секретарем Союза писателей Казахстана - мы вместе летели в Москву. Едва сели в машину, он закрыл глаза - сказал, что если будет смотреть вперед по движению, то у него сильно закружится голова. В аэропорту пошел в медпункт и принял какое-то лекарство. В самолете на него было страшно глядеть. Но в московской гостинице уже через час Есенберлин разговаривал по деловым вопросам со случайно встретившимся Чингизом Айтматовым, а через полтора часа пошел в правление Союза писателей. А ведь он ежегодно проделывал дальний путь по нескольку раз.
Он был человеком очень жесткой самодисциплины. Часто я встречал моего бывшего директора и в последние годы его жизни. Болезни, понятно, не оставляли его, но железный старик и не думал отступать, хоть немного поддаваться им. Писал в год по роману, работал на многих общественных постах, воевал. Противников у него по-прежнему было немало, и писателю приходилось с прежним упорством отстаивать то понимание литературы и истории, которое он считал верным и выражал своим творчеством. Правда, теперь ему помогало самое широкое признание читателей. Он стал действительно народным писателем - не по званию, а по сущности. Его романы с одинаковой жадностью читали и студенты в столице республики и аксакалы в самой дальней аульной глубинке. Номера «Простора» с частями его последнего произведения - исторической эпопеи «Золотая орда» - мгновенно исчезали с прилавков киосков.
Болел он много лет, а умер внезапно, попав в больницу лишь накануне конца. Странно, но он и в гробу не казался умершим: лежал собранный, сосредоточенный, с упрямо выпяченной нижней губой. Человек, не исчерпавший себя, писатель, сказавший много, но не все, что хотел и мог сказать, боец, словно и сейчас готовый продолжать бой.
П. Косенко Силуэт по памяти // Писатель. Личность. Человек - Алматы: Атамура - Казахстан. Фонд имени Ильяса Есенберлина, 1993.- 88 с.- С. 39-46
С. КУТТЫКАДАМОВ, зам. министра печати и массовой информации Республики Казахстан
